Великая французская революция и наполеоновские войны как декорации салонной жизни
В Национальной галерее искусств Вашингтона (National Gallery of Art, Washington) открылась выставка "Искусство Луи-Леопольда Буальи: современная жизнь наполеоновской Франции" (The Art of Louis-Leopold Boilly: modern life in Napoleonic France). На ней представлено сорок четыре картины этого мастера, начиная с первых небольших работ, предназначенных для любителей живописи счастливых предреволюционных лет, до его произведений двадцатых годов прошлого века, созданных уже в новую эпоху, забывшую и об изяществе, царившем при старом режиме, и об ужасах революции, и о величии Наполеона. Несмотря на название выставки, в котором подчеркнута важность наполеоновского времени, творчество Буальи — отражение всего самого насыщенного периода французской истории, во многом определившего ход истории всемирной.
Луи-Леопольд Буальи не относится к известным художникам, хотя уже достаточно давно его картины вызывают несколько ироничное восхищение знатоков и любителей французской галантной живописи. Тем не менее одна его работа с ранней юности известна почти всем, кто обучался в советских школах. Это отнюдь не двусмысленная любовная сцена из тех, что нравились Константину Сомову, а изображение представителя революционного народа с трехцветным знаменем и в галльской шапке с трехцветной кокардой. В учебниках новой истории эта картина из музея Карнавале воспроизводилась с краткой подписью "Санкюлот", хотя она и имеет гораздо более длинное название: "Знаменосец Гражданского Праздника, или Певец Шенар, одетый санкюлотом на Празднике Свободы провинции Савойя".
Sans-culotte, то есть бесштанниками, назывались революционные активисты, ходившие отнюдь не без штанов, а наоборот, в длинных простонародных брюках в отличие от дворян, носивших короткие до колен панатлоны, "кюлоты", и шелковые чулки. Когда Буальи впервые прибыл в Париж в 1785 году, он специализировался на писании очень небольших жанровых сценок с изображениями обманутых ревнивых любовников, получения и отправления любовных записок, первых и последних поцелуев и прочих очаровательных сюжетов, иногда фривольных. В любом случае герои художника, конечно же, были облачены в подобающие в хорошем обществе кюлоты. Картинки Буальи, изящные и аккуратные, были тщательно выписаны и подражали манере голландских мастеров XVII века, бывших в большой моде у тогдашних парижских коллекционеров. Эти сценки сегодня воспринимаются как иллюстрации к роману Шадерло де Лакло "Опасные связи", только в отличие от гениального писателя Буальи прекрасно передает один кукольный мир салонов, где обмениваются письмами кавалер Дансени и юная Сесиль де Воланж, совершенно не пытаясь изобразить великие характеры маркизы де Мертей, этим кукольным миром управляющей, или президентши де Турвель, из этого мира вырывающейся.
Очарование уютных салонов времени Марии Антуанетты, заставленных мебелью самого, может быть, элегантного стиля, из всех придуманных Европой, передано кистью Буальи более ощутимо, чем даже Фрагонаром, чья слишком индивидуальная манера мешала быть чистым бытописателем, каким стал Буальи. Рассудочно-отвлеченная, холодная и скрупулезная живопись Буальи лучше всего подходит для передачи до тонкости продуманного ритуала соблазнений и совращений, описанного в тех же "Опасных связях". В сущности, этот ритуал был слишком рационален для настоящего гедонизма, и в живописи Буальи, как и в романе де Лакло, эротическая галантность рококо плавно перетекает в суховатую интеллектуальность неоклассицизма, который, то ли упиваясь прошлым, то ли провидя грядущее, обожествлял руины.
Революционное правительство, однако, оказалось бесчувственным к пророческим озарениям Буальи и выдвинуло ему, как и маркизу де Саду, обвинение в порче нравов и порнографии. Буальи выпутался из этой ситуации с гораздо меньшими неприятностями, чем маркиз, слишком преданный своим идеям. Для Буальи идеи всегда были гораздо менее важны, чем вкусы, и к новому вкусу он быстро приспособился, написав картину "Триумф Марата". С той же легкостью, с какой он изображал прелестные приключения галантных дам и кавалеров, он стал писать сцены из жизни народа и его героев.
Различные смены революционных настроений — от якобинской диктатуры до консулата — прошли для Буальи совсем незаметно, и художник плавно влился в эпоху империи, став бытописателем наполеоновсих нравов. В это время он держался на периферии, не зная громких успехов и славы, выпавшей на долю Давида, но зато после падения Наполеона он не ощутил никаких перемен и принялся за бытописание нравов эпохи Реставрации. Во время этого относительно безопасного путешествия по бушующему потоку истории манера Буальи не изменилась. Он все время оставался художником тщательным и холодным, с одинаковым темпераментом и с одинаковым результатом фиксируя гнев обманутого любовника, революционную демонстрацию и проводы молодого отца семейства на далекий русский фронт.
Обычно Буальи любили трактовать как идеальный пример художника-хамелеона, приспосабливающегося к любым историческим условиям и обстоятельствам. В те времена, весьма от нас недалекие, когда превыше всего ценилась художественная правда и гениальная искренность, опыт Буальи однозначно трактовался как негативный. Его антиподом выступал Давид, страстно ринувшийся голосовать за смерть того короля, который первым купил одну из его картин, потом столь же страстно воспевший Наполеона и его триумфы и кончивший свою жизнь изгнанником в Брюсселе — Реставрация не смогла ему простить смерти Людовика XVI.
В роковых событиях конца XVIII — начала XIX века Буальи занимал не то что бы место стороннего наблюдателя. Но его жизнь можно сравнить с жизнью какого-нибудь светского салона второго сорта, например, недалекой мадам де Воланж из тех же "Опасных связей". Ни над чем не задумываясь, рассеяно принимая правила игры высшего общества, это семейство с концом монархии утратило только частицу "де".
Издалека порукоплескав Марату, такая мадам де Воланж могла потом принимать у себя модников эпохи Директории, прозванных Les Incroyables ("невероятными") — своими локонами и огромными серьгами "невероятные" могли бы сравниться с нынешними рокерами. Затем эта же мадам де Воланж умирала от счастья, провожая на войну драгунские полки маленького капрала, и с тем же замиранием сердца ее салон взирал на казаков в Париже, как на вестников мира, и обливался слезами, приветствуя вернувшихся из изгнания Бурбонов. Для салона мадам де Воланж глобальных изменений не существовало, были лишь смены декораций, порой, правда, выразительные.
Точно то же случилось и с Буальи, живопись которого донесла до нас колебания вкуса и моды с подкупающим чистосердечием. Великие полотна Давида могут рождать разные эмоции, но менее всего — сочувствие. Напротив, скромные работы Буальи, не отягощенные ни современным, ни, тем более, позднейшим историческим опытом, нынче, как и двести лет назад, вызывают сочувствие, на которое и были рассчитаны. Большая выставка в вашингтонской National Gallery говорит о том, что сегодня это оказалось, быть может, даже интереснее, чем творчество палача короля и певца Наполеона.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ