В Доме актера состоялся вечер Людмилы Петрушевской. Сначала был показан моноспектакль "Время ночь" Дзержинского драматического театра, ставший победителем прошлогоднего фестиваля моноспектаклей в Перми. Затем Петрушевская прочитала один рассказ и несколько "Диких животных сказок".
Рассказ "О, счастье!" был нескрываемо (что для Петрушевской редкость) автобиографичен. Действие относилось к началу шестидесятых — речь шла о людях, которые тогда еще не знали своей судьбы. Среди тех навсегда безвестных или знаменитых в будущем современников сама Петрушевская — видимо, к немалому своему удивлению — оказалась обладательницей одной из самых благополучных судеб. Но ощущение, что этот состоявшийся вариант лишь один из многих предполагаемых, ее, кажется, не оставляет. Очерченный ею "свой круг" бесконечно ширится, включая в себя все варианты жизней, которые кто-то, и сама она в том числе, могли бы прожить.
Готовностью незамедлительно рассказать все Петрушевская наделяет всех своих героинь, лишь изредка принимая это их свойство за аномалию: "Она совершенно не дорожила тем, что другие скрывают или, наоборот, рассказывают с горечью, с жалостью к себе, со сдержанной печалью". Горечь, жалость к себе вообще не свойственна интонации ее персонажей, воспринимающих происходящее как данность. Ровная, повествовательная интонация монологов (что у Петрушевской, как известно, — отдельный вид прозы) убивает надрыв, делая его бессмысленным и просто не нужным. Это прекрасно поняла провинциальная актриса Валентина Губкина, разыгрывающая один из самых трагических монологов с отстраненностью чтеца-декламатора и глубиной понимания, намного превышающей сочувствие чужому горю. И это скорее недооценил московский режиссер Петр Кротенко, поставивший спектакль так, как стало модным ставить Петрушевскую со второй половины восьмидесятых — в споре с "чернухой-бытовухой", в первые годы перестройки едва не воспринятой как последнее откровение.
Но так называемая "стихия карнавала", возникавшая у Романа Козака в "Чинзано" и у Романа Виктюка в "Квартире Коломбины" лишь как один из способов подачи текста, некий параллельный мотив, у Кротенко становится обязательной формальной принадлежностью постановки. В прологе человек в костюме Пьеро выкатывает на сцену огромный черный ящик, из которого и появляется актриса, сразу принявшая на себя две роли: фокусника и его подопытной. Валентина Губкина могла бы прочесть монолог героини "Времени ночь" поэтессы Анны Андриановны, как монолог Шарлотты — показывая карточные фокусы и глотая лезвия. Могла обойтись и без фокусов — это вряд ли что-нибудь изменило бы, потому что актриса оказалась в значительно большей степени соавтором драматурга, чем тот драматический театр, который она представляет.
Когда-то очень молодые актеры театра-студии "Человек" и звезды театра "Современник" предложили свой вариант прочтения Петрушевской. Это было отлично сделано и задало моду на несколько лет вперед. Как ни странно, актриса из Дзержинска, идущая волею режиссера в фарватере той же столичной моды, оказалась способна этой моде противостоять. Она открывает в прозе Петрушевской хорошо забытое старое — самоигральность, на которую театр некогда делал ставку и с которой вдруг перестал справляться.
Петрушевская, еще со времен первых "Уроков музыки" ставшая знаменем новой (нонконформистской) российской режиссуры, незаметно и тихо вернулась в актерский театр. И провинция — во всяком случае в виде города Дзержинска (быв. село Растяпино Нижегородской губернии) — неожиданно оказалась более чуткой к этой метаморфозе, чем столица.
Последней на сцену Дома актера с букетом цветов поднялась актриса Ленкома Елена Фадеева и рассказала, как много лет назад перед ней лежали две роли: главная — Мамаевой из "На всякого мудреца..." и эпизодическая — Матери из "Трех девушек в голубом". Цветы, предназначенные для драматурга, выигравшего в споре с классиком, по звездной привычке актриса чуть было не унесла с собой.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА