Издательство "Текст" выпустило сборник Дмитрия Александровича Пригова "Явление стиха после его смерти". Книга включает в себя четыре раздела, соответствующих четырем циклам, написанным в последние (т. е. в 90-е) годы; название одного из них и вынесено в заглавие сборника. Книга иллюстрирована рисунками автора.
Название книги уже манифест, ключевое слово которого — "после". Условная ситуация "искусства после искусства", "литературы после литературы", "стиха после стиха", "автора после автора" (и так далее) в разных формах переживается и отыгрывается целым кругом авторов (художников и литераторов) поставангардистской ориентации, к которому принадлежит и сам Дмитрий Александрович. В то же время он последовательно, настойчиво, не покладая рук, хотя и с неодинаковой степенью убедительности объявляет себя, помещает себя после тех, кто "после". Этим, как мне думается, пафосом приводится в движение его сверхпроект, его персональная утопия.
Прописанный на так называемой элитарной территории, Пригов совершает дерзкие рейды по тылам масс-поп-культуры, где там и сям двусмысленно мелькает, точнее мерцает (излюбленное его слово. И мое тоже), его фигура. Такое, отмеченное многими, сверхъестественное свойство оказываться в разных местах одновременно может прочитываться и как отправление социального темперамента, и как материализованная метафора поставангардного сознания вообще. Обозначаясь по возможности везде, во всех мыслимых пунктах сегодняшней культурной ситуации, он и определенным образом воздействует на нее, но не химически (вступая в реакции и растворяясь), а скорее физически — деформируя ее силовые поля. Он создает в культуре что-то вроде магнитной аномалии.
При всей известности, социабельности и "внедренности" отношения его с так называемой литературной средой не назовешь простыми. То есть известность его (а для кого-то одиозность) обеспечивается скорее его поведенческим драйвом, чем текстами. Та литературная публика, что исходит из презумпции "настоящей литературы", "крепкой строки" и "подлинного мастерства", квазитекстуальность сочинений Пригова определяет как отсутствие авторского лица, многописание и принципиальное нежелание отличать "пораженья от победы" — как графоманию, публичность — как склонность к шутовству. Отчетливый интерес был проявлен лишь к его текстам соцартовского периода, простодушно и облегченно понятым как социальная сатира, как то самое, про что обычно говорится, что, мол, смеясь, мы расстаемся со своим прошлым.
Книжка Пригова — заметное и приятное событие и для его почитателей и для его недоброжелателей, как лишний повод побраниться. Но, думаю, не очень-то важное событие для самого автора. Ибо, во-первых, она, как булавка, теряется в тоннах всего им написанного, во-вторых, что самое главное, Пригов живет не результатом, а процессом.
Но книга все же есть.
Некоей значимой единицей для Пригова является цикл (сборничек) стихов или прозаических текстов, объединенных либо формальным, либо тематическим принципом. Важным, а иногда важнейшим элементом такого сборничка является "предуведомление". Предуведомление является в такой же мере квазитеоретическим, как и следующие за ним тексты — квазихудожественными. Более того. Интрига каждого такого цикла — в "мерцательном" распределении ролей между "теоретизированием" и "художествованием", так как роли не закреплены жестко. Теория оказывается художественной в той мере, в какой "теоретично художество". Всегда как бы неясно, что что разъясняет и что что иллюстрирует.
Трудно сказать, кто Пригов по профессии. По профессии он Пригов. Перечисление всех его занятий (поэт, драматург, художник, скульптор, шоумен, эссеист, мореплаватель и плотник) провоцирует легкие подозрения, а то и тяжелые обвинения в шарлатанстве, если не в чертовщине.
Его можно любить или не любить, читать или не читать, слушать или не слушать. Но его нельзя не заметить. Факт наличия в культуре Дмитрия Александровича очевиден для всех, кроме культурно невменяемых и, подозреваю, него самого.
Мне кажется, что этим объясняется в конечном счете и его знаменитый количественный фактор, и его "экспансионизм". Не вполне доверяя своему месту во времени, он ищет его в пространстве, вначале бессознательно, а затем и сознательно, отрефлексированно расширяя ареал собственного обитания.
Сакраментальный вопрос, поэт ли Дмитрий Александрович, для меня по крайне мере начисто лишен смысла. Во-первых, разумеется, поэт. Многие его тексты блистательны по самым академическим меркам, они ярки и узнаваемы. Во-вторых, какая разница? Поэтов, слава Богу, хватает и без него. Дмитрий же Александрович — один.
ЛЕВ Ъ-РУБИНШТЕЙН
Пригов Д. А. Явление стиха после его смерти. — М.: Текст, 1995.