Любимая фраза легендарного главного редактора "Известий" Игоря Голембиовского теперь, после его недавней смерти, может стать заветом ученикам.
Кто такой Игорь Голембиовский, сегодня уже не надо объяснять студентам факультета журналистики — за неведение можно и без стипендии остаться. Тем, кто от журналистики далек, пояснения пока еще требуются — слишком короткая дистанция отделяет главного редактора "Известий" начала 90-х от исторического персонажа, которым он неизбежно со временем станет.
В Интернете, например, при наборе в любом поисковике слов "главный редактор", "свобода печати" или "независимая пресса новой России" имя Голембиовского возникает автоматом — как неотъемлемая часть абстрактных вроде бы понятий. Это не техническая примочка Яндекса или Гугла — так и есть на самом деле: абстракцию наполняет смыслом конкретный человек.
Чужой в своем поколении
Несторович всегда выглядел самодостаточным: посаженный никотином глубоко на низкие обертоны голос, фирменная сутулость и какая-то естественная аристократичность в манере ходить, сидеть, говорить, жестикулировать. Речь отличали старорежимные обороты (любимое словечко — "нелепо", и даже подзабытый "нахал" в ходу) и легкий южный акцент (демократия через "э"). Умел слушать, но не принадлежал к породе слушателей — скорее, был собеседником с прекрасной реакцией и тонким чутьем на нюансы. При этом не отличающимся особым терпением при встрече с малоинтересным или ограниченным "предметом". С трудом и даже с раздражением откликался на откровенно явленную тупость, что окружающими нередко трактовалось как высокомерие. Дипломатом был неважным — лицемерить сам не умел, чужого лицемерия не выносил. А все потому, что в общении с людьми был не по эпохе брезглив и словно бы не в СССР родился. Отсутствие присущих подавляющему большинству сограждан его поколения коммунально-социалистических черт и черточек — главная, пожалуй, "изюминка", которая первой и бросалась в глаза даже при мимолетной встрече. Неслучайно из уст крупного партийного функционера прозвучала на закате советских времен (при обсуждении его кандидатуры на пост главреда "Известий") ставшая потом известной фраза: "Партия его не знает". Оценка была абсолютно верной: он не воспринимался своим ни в номенклатуре, ни в "широких слоях" интеллигентского полулюмпена, составлявшего костяк советского журналистского цеха. Но не поэтому ли на крутом вираже, когда ломалась вся система государства и власти, ведущую газету страны доверили именно ему?
Закаленный романтик
С Голембиовским что в работе, что в неформальном общении никогда не было скучно и всегда возникал прилив авантюрного адреналина: взвесив все "против", он все равно шел на штурм препятствия. Не из безоглядной любви к риску и без желания пощекотать нервы — исключительно из высоких соображений: свободный человек сам себе обеспечивает периметр свободы.
У Несторовича была коронная фраза — "не обольщайтесь". Произносимая обычно небрежно, но с каким-то скрытым величием, она не просто производила сильное впечатление, а била наповал любого неподготовленного собеседника. В этом чудилось и знание скрытых пружин бытия, и глубинное знакомство с разнородным человеческим материалом, и "битость" ветерана, познавшего все каверзы жизни. Всем этим арсеналом Игорь и в самом деле владел, но обладание столь мощным оружием не делало его ни суровым "носителем воли", ни прожженным циником. От этих крайностей удерживала крайне редкая в нынешние времена душевная краска — утонченный романтизм.
Как в Игоре выжил романтик, для меня загадка. Родился в Самтредиа, вырос и сформировался в Тбилиси, карьерную вертикаль прошел в Москве. Тепличных и нежных условий не было ни по одному адресу. Полуголодное детство и первый заработок, который принес баскетбол,— вот краткий курс в собственное прошлое, которое Игорь себе позволял. Да и путь в журналистику в его изложении выглядел просто пунктиром: грузинская молодежка, перевод в Москву по комсомольской линии, приход в "Известия" в отдел писем. Где в этом пунктире образовался тот Голембиовский, который пусть и на короткой дистанции, но вывел профессию на уровень "четвертой власти" в нашем непростом Отечестве, понять невозможно. Остается принять как данность.
Человек действия
Неприятие лжи, презрение к низкопоклонству, стремление к независимости, умение держать удар... В этом коктейле не было компонентов, которые часто превращают яркие величины в яркие ничтожества — его не портила ни страсть к деньгам, ни жажда власти, ни склонность к интриге. На рубеже 80-х все это сделало его безальтернативным лидером и в газете, и в профессии.
Возникший спрос на человека "новой формации" требовал именно такого предложения — нужна была фигура, которой могли довериться и корифеи, и представители разношерстной журналистской массы, и политики-реформаторы. Талантливые конформисты не годились — нужен был носитель жесткого внутреннего стержня, способный не к разговорам, а к действиям.
Возвращение его из мексиканской ссылки (за вольнодумство и неумение ладить с партийным руководством Голембиовского послали собкором в Мехико, лишив права писать даже из этого далекого края) совпало с началом перестроечных процессов в стране. Из опальных собкоров он вернулся ответственным секретарем "Известий" и неформальным вождем редакции. Дальше взлет шел строго вертикально: сначала первый зам, а потом (со дня провала августовского путча) и главный редактор ведущей газеты, впервые в истории избранный коллективом и единогласно.
Неисправимый южанин
Выросший в южных широтах, Игорь на всю жизнь остался во многих проявлениях "кавказским человеком" — в отношениях с прекрасной половиной, с близкими друзьями, за столом. Он был щедр на комплименты дамам и тосты, вообще к досугу очень вынослив и обожал вкусно поесть. Коллекционировал не материальные предметы, а впечатления. Я себя часто ловил на мысли, что Игорь по душевному складу — это персонаж из бессмертного фильма Георгия Данелии "Не горюй", по чьей-то оплошности выпавший из сюжета. Открытый дом и кошелек для знакомых, снисходительность к чужим огрехам и проступкам, какая-то совсем невзрослая доверчивость к людям, попавшим в составленный им самим реестр "симпатичных". Это не раз его крепко подводило, но с натурой не спорят.
Он любил красиво и модно одеться, выбрать достойную обувь (он говорил "туфли"), подобрать галстук, запонки и одеколон — в советские времена все это было неким вызовом. Зато в перестроечные сыграло ключевую роль в том, что именно "Известия" первыми нашли деловых партнеров на Западе и получили зарубежную рекламу — там не только провожали "по уму", но и встречали "по одежке", что помогало взаимопониманию.
Кавказской традицией, как мне кажется, объясняется и горячность Несторовича. Она у него была особого свойства: гуляют желваки на впалых щеках, речь становится замедленной и подчеркнуто артикулированной, появляются стальные нотки в голосе и (в особо серьезных ситуациях) пробивается сильный акцент. Связываться не хотелось. Когда "Известия" пытался сожрать хасбулатовский Верховный Совет, Игорь таким и был на трибуне.
Неудобный максималист
По мере резвого развития рыночных отношений и сопутствующей ему коррозии нравственных начал новой власти бескомпромиссность Игоря в принципиальных вопросах и брезгливость к коммерческим вольностям, где бы они ни случались, неумолимо превращали его в "отщепенца". Грязь к нему не липла, потому что он весь был на виду, но и положение рыцаря "во всем белом" не выручало.
Формально, опять же, Игорю было нечего предъявить — газета успешно развивалась, авторитет независимых "Известий" и в стране, и в мире был на пике, сам Голембиовский возглавил клуб главных редакторов, получив канал если не влияния, то тесной координации со всеми эшелонами и ветвями власти. Корпоративная солидарность была не бумажной, а реальной, что в полной мере проиллюстрировали президентские выборы 1996 года, на которых Борис Ельцин победил во многом благодаря консолидированной позиции СМИ.
Но Ельцин, который едва ли не единственный в политическом руководстве понимал и верно оценивал роль независимой прессы, еще в ходе избирательной кампании серьезно заболел. А другие "командиры" на вещи смотрели иначе. С осени 1996-го атмосфера и в стране, и вокруг "Известий" стала стремительно "густеть", а потом пришла весна 97-го со знаменитым скандалом — публикацией о миллиардах Черномырдина — и не менее знаменитым финалом: фактическим корпоративным захватом газеты, потерявшей в итоге свою независимость. Эту схватку Голембиовский не мог выиграть — против него играла не кучка обиженных газетой функционеров, а сросшаяся с беспринципным молодым бизнесом власть. Конечно же, самым тяжелым испытанием для Несторовича стала потеря людей, которым он искренне и незаслуженно долго доверял. С ним многие потом пытались как-то объясниться, но Игорь не выяснял отношений ни с кем — просто перестал общаться.
* * *
Я еще не вполне научился писать о нем в прошедшем времени — не сразу получается. Хотя у многих стало получаться без труда, причем уже давно. Как человек с чуткой душевной настройкой Игорь этот переход с "есть" на "был" по отношению к самому себе застал и исправно отмечал. Но он его не сильно задевал — больше забавил. Страна становилась другой, а Игорь был прежним. Он не изменил себе ни разу и всегда оставался свободным.
У Несторовича было два дня рождения. Один по паспорту (в начале сентября), другой настоящий — в конце августа. В августе мы и виделись в последний раз. Поднимали традиционные тосты: за успех нашего безнадежного дела и за одного в поле воина — за него. Он отвечал любимым "не обольщайтесь" и гладил свою единственную заграничную собственность — привезенного из Парижа такса Жака...