Архитектура фиксирует существенные черты эпохи. Так было и так будет. "Большие проекты" современного Парижа вполне соответствуют характеру президентской республики, созданной генералом де Голлем, своей монументальной архитектурой они превращают город словно в столицу республики фараонов. Версаль, бывший официальной французской столицей при Людовике XIV, идеально выражает представление королевской власти о самой себе. Улицы Версаля и сегодня, если мысленно продолжить их, пересекаются в спальне великого короля. Архитектурные образы сегодняшней Москвы едва ли менее красноречивы, считает историк архитектуры ДМИТРИЙ Ъ-ШВИДКОВСКИЙ.
Москва меняется необыкновенно быстро, и это признак бешеного темпа современной российской истории. Перемены, охватившие центр, а также все дальние пригороды в радиусе более сотни километров, столь значительны, что их можно сравнить с теми архитектурными новшествами, которые были принесены крупнейшими историческими событиями. Во время реформ Петра I Москва менялась медленнее и в меньшей степени. Первый император пытался преобразовать город не перестраивая его — он понимал, что легче создать новую столицу, где утвердится иная жизнь. Каждый властитель России — и Петр I, и Екатерина II, и Николай I — стремились выразить в архитектуре Москвы главные идеи своего царствования, наполнить новым смыслом пространство первопрестольной.
Вероятно, самое интересное в происходящем сегодня с Москвой в том, что пространство города вновь приобретает идеологический характер. Это решительно отличает город наших дней от советской столицы 80-х.
В конце советского периода развитие художественного образа Москвы зашло в тупик, и казалось, что это навсегда. Наследие авангардной архитектуры двадцатых годов было отвергнуто еще в сталинскую эпоху. Да и сама мысль о том, что можно возродить в брежневской Москве художественный язык, передававший "аккорды революционной симфонии", была неуместна. Мощный размах пространства и лжеклассические формы сталинского зодчества утеряли идейное значение и стали лишь репрезентативно-респектабельными.
Технологические эксперименты, начатые во времена хрущевской оттепели и связанные с индустриальной моделью архитектуры, сделали целые городские кварталы чудовищно безликими. Утрата характерности, исчезновение индивидуальных черт в облике Москвы точно отражали социальные процессы, происходившие в советском обществе. Архитектура одинаковых домов свидетельствовала о победе системы над личностью. Но идеология этим также обезличивалась и теряла энергию, необходимую для выживания системы. С каждым годом уходившего советского времени отмирали черты, создававшие образ столицы социалистического государства. Крупные сооружения, подобные Калининскому проспекту или Дворцу съездов, морально устаревали с небывалой стремительностью.
Пространство Москвы неожиданно, образно выражаясь, перестало говорить — редчайшее явление в ее истории, свидетельствующее, может быть, ярче многого другого об умирании советской системы. Город перестройки тоже оставался в идеологическом вакууме. Эта пустота смыслового пространства не могла существовать в столице России сколько-нибудь долго. Лишь только начали определяться контуры новой государственности, как город немедленно отразил движение истории.
Самая чуткая с точки зрения смысла часть пространства Москвы — кольцо площадей и кварталов, охватывающее Кремль. Соборы, стены и башни Кремля на протяжении пяти столетий служат символом государства, и любые усилия изменить такое положение вещей обречены. Это не удалось ни Баженову в XVIII столетии, ни большевикам со всеми разрушениями, произведенными внутри Кремля. Даже если бы остался пустой Бородинский холм, идея Кремля осталась бы неизменной.
Поэтому особенно важна часть города, непосредственно к Кремлю прилегающая. Она способна воспринять новое содержание на фоне исторических символов Кремля. История Красной площади и мемориального кладбища на ней показывает это так ярко, что отпадает необходимость в комментарии. Прикремлевская полоса города наиболее отчетливо выражала идеологию и в древности, при Иване Грозном, когда строился храм Василия Блаженного, выражавший одновременно идею Небесного града и хранивший воспоминания о взятии Казани. Она же говорила о соединении современной и древней русской истории при перепланировке Москвы после пожара 1812 года.
Именно это пространство меняется наиболее существенно в последние месяцы. Похоже, что восстановление Храма Христа Спасителя против всяких ожиданий может стать градостроительной удачей. Когда идешь по Театральной площади или даже по Бородинскому мосту, вдалеке возникает купол собора, и чувствуешь, как он притягивает к себе город, неизбежно становится его символом. Мысль о продолжительности истории, о преемственности времен все в большей степени начинает управлять центром Москвы. Создающиеся коммерческие пространства и возникающий в них образ новой жизни вряд ли смогут соперничать с воздействием историзма. Его концентрация в расположенной рядом с Кремлем части города нарастает: здесь снова теперь церковь Чудотворной иконы Казанской Богоматери, Иверские ворота и часовня.
Что бы ни скрывалось под современным историзмом, сколь бы сложным ни был его состав, именно эта концепция в наибольшей степени меняет сегодня Москву. Она естественна для города, потерявшего в XX веке огромную часть своего наследия. Образ истории был почти убит в Москве, несмотря на усилия спасти архитектурные памятники. Сегодня город, "убиенный много и возставый", по выражению Максимилиана Волошина, возвращается к своему привычному смыслу.
Диалог с прошлым и привлекателен и опасен. Трудно сказать, управляет ли история великим городом или он упорно придает ходу событий угодные ему черты. Москва сохраняет свое постоянство. Может ли она стать новым Нью-Йорком, еще одним Парижем? Вряд ли, даже если, как писал Гоголь, будут гулять по ее улицам "люди, как будто сошедшие с модных журнальных картинок... с такими тонкими талиями, что делается смешно... В Москве всегда попадается в самой середине модной толпы какая-нибудь матушка в платке и уже совершенно без всякой талии".