Премьера театр
Музей-усадьба "Ясная Поляна" и немецкий фонд "Дворец Нойхарденберг" представили свой проект "И свет во тьме светит". Ради самой спорной пьесы Льва Толстого классик немецкого кино Фолькер Шлендорф попробовал себя в театре. Его спектакль играется под открытым небом, рядом с усадьбой, где была написана пьеса. Толстовством прониклась АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.
Из Москвы до Ясной Поляны публику везут на старом "пазике". По ухабам трассы Москва--Тула "пазик" прыгает как мячик. Оказавшиеся в салоне немцы охают и, не понимая команды "мальчики налево, девочки направо", ищут в чистом поле надпись "туалет". Доехав наконец до Ясной, понимаешь: если бы нас везли в уютном салоне с видео и комплексным обедом, смотреть спектакль о том, как один богатый человек решил отдать свое имущество бедным, было бы нечестно. Проект превратился бы в столь противный убеждениям позднего Толстого светский раут: погулять по аллеям, выпить шампанского, поглазеть на знаменитую Ангелу Винклер (прототипом ее героини была Софья Андреевна) и самого Фолькера Шлендорфа.
Последний, кстати, признается, что в драме никогда не работал — только в опере, но давно.
То, что показали в Ясной Поляне, не совсем спектакль. Скорее одна из тех читок, которые последние годы устраивают здесь энтузиасты новой драмы: без декораций, чтобы ничто не отвлекало от текста. Вот и Шлендорф, соорудив на траве с помощью художника Марка Ламмерта небольшую эстраду (по ступенькам которой пустили бегущую строку с переводом) с серыми фанерными щитами, заменяющими интерьеры, сосредоточился на смысле драмы, к которой Толстой, начиная с 1895-го, возвращался до самой смерти. Ее персонажами он сделал своих домочадцев, включая себя и Софью Андреевну (в образе Николая и Марии Сарынцевых).
Русская цензура пьесу запретила, но страстный призыв Толстого против эксплуатации нашел отклик в Германии: великий Макс Рейнгардт поставил ее в революционном Берлине 1918-го. В стране победившего пролетариата ее ставили мало и неохотно. Опасаясь советской уже цензуры, режиссеры старательно маскировали подробным бытом замешанные на христианстве идеи равенства. Господин Шлендорф, напротив, очищает текст от быта, сводя его к обеденному столу с крахмальной скатертью и узнаваемым деталям костюмов вроде офицерской шинели или детской матросской курточки.
"Мы оставим себе сад, огород и луг и переедем в избу садовника",— произносит одетый в простую рубаху Сарынцев (знакомый нам по "Списку Шиндлера" актер Ханс Михаэль Реберг не загримирован под Толстого и все же похож), указывая на яснополянские угодья. Красивая, еще полная страстей Мария (Ангела Винклер, легендарная прима спектаклей Петера Цадека, в послужном списке которой числится даже Гамлет) внимает его монологам с таким пламенем в очах, что невольно думаешь: госпожа Винклер могла бы сыграть эту драму одна, за всех персонажей сразу.
Впрочем, мысли Толстого не тонут и в многонаселенном спектакле. Они и сегодня звучат куда как радикально: любая роскошь замешана на крови, служба в армии — преступление, пьяный крестьянин, ворующий барский лес, достоин большего уважения, чем консерваторская барышня.
С другой стороны (Шлендорф подчеркивает эту двоякость толстовского текста), все это проповедует упрямый, прежде много грешивший старик, обрекающий собственных детей на нищету и губящий тех, кто ему верит: за отказ идти в армию жених дочери Сарынцева платит рассудком. Словом, Толстой со всей честностью хотел запечатлеть в пьесе не только свои идеи, но и их возможные последствия. Вероятно, потому он и не смог ее дописать.
В спектакле этот обрывающийся финал играют очень просто, без многозначительных параллелей между уходом Сарынцева и реальным уходом Толстого. Выводов здесь тоже избегают, предоставляя это зрителям. Даже библейскую строчку, давшую название пьесе, интерпретируют вполне прозаично. В звуки гармошки и пианино, на которых играют артисты, все чаще врывается лай яснополянских собак. Сентябрьские сумерки сгущаются, и постепенно эстрада остается единственным освещенным пятном. И свет во тьме светит.