Роман Андрея Рубанова "Хлорофилия" повествует о судьбе России в XXII веке. С растительной антиутопией ознакомилась Анна Наринская.
Значительная часть того, что мы привыкли считать сушей, затоплена в результате природного катаклизма. Под водой оказались Нью-Йорк и Лондон, развалины Эрмитажа стали излюбленным местом тренировок аквалангистов.
Америка вконец разжирела — "по новым стандартам каждый аэропорт, где принимаются самолеты из США, должен быть оборудован специальными дверями и проходами шириной не менее семи футов, чтобы граждане США не застревали при движении". Европа вконец обнищала — там "скучно, грязно, все голодные. Или работают с утра до ночи, или попрошайничают". В России все, наоборот, отлично. Вернее — в Москве. Но Москва и есть Россия: в этом городе теперь живет 40 млн человек — практически все население страны. И живет распрекрасно: Восточная Сибирь сдана в аренду китайцам, и почти каждый москвич получает свою долю с их платежей. "Золотой век наступил невзначай, легко и изящно — его никто не приближал, все устроилось само собой. К черту нефть, газ, древесину, прочее сырье, продажей которого когда-то пробавлялась страна. К черту русские мозги, русских изобретателей, балерин, писателей, манекенщиц, программистов, хоккеистов и невест. Русские территории — вот главный капитал нации".
Работают теперь в Москве только самые жадные, упертые и честолюбивые — остальные занимаются веселым ничегонеделанием. Девушки вставляют себе модные имплантаты из "взбитого силикона", молодые люди охотятся за "винтажными авто с бензиновым мотором", считающимися особо шикарными.
Единственное, что неприятно,— вся Москва заросла огромными стеблями травы, до трехсот метров в высоту. Чудовищное неуничтожаемое растение проросло внезапно в один прекрасный день лета 2065 года, отняв у москвичей почву и солнце. "Столица России обратилась в болото, звенящее кровососущими насекомыми. Ветер перестал продувать пространства меж зданиями, улицы превратились в ущелья, где в самые солнечные и свежие дни царил влажный полумрак".
Но жизнь довольно скоро наладилась — люди переселились в небоскребы. Самые богатые, то есть те самые жадные, упертые и честолюбивые,— на верхние восьмидесятые солнечные этажи, середняки прозябают где-то на сороковых, ниже двадцатого царит беспредел. Кроме того, нет худа без добра: выяснилось, что мякоть травы оказывает ни с чем не сравнимое наркотическое действие. И на эту субстанцию так или иначе подсело все российское население.
Все это — только диспозиция романа Андрея Рубанова. Действие "Хлорофилии" начинается лет через пятьдесят после начала "травяной оккупации". Специальный корреспондент журнала "Самый-самый" (это что-то вроде изданий Forbes и "Сноб" в одном флаконе) Савелий Герц отправляется на важное редакционное задание... Но дальше — нет, дальше нельзя сказать чтобы было увлекательно. То есть увлекательнее, чем было еще до начала собственно повествования, уже не будет. Нет, какие-то события случаются, но ближе к разгадке травяной тайны ни Савелий Герц, ни читатель не становятся. Что может уничтожить отвратительное растение? И откуда оно взялось? И в чем его смысл, кроме того, что оно символ растительного существования, которое ведут успокоившиеся и привыкшие к благополучию люди? Или даже круче. "Это наша бестолковость. Русская. В материальном виде" — это формулировка положительного героя Гоши Дегтя.
Андрей Рубанов несколько лет назад выпустил основанный на собственном опыте тюремный роман "Сажайте, и вырастет", остроумный и живой. С тех пор Рубанов еще всякое выпустил, но за "Сажайте, и вырастет" ему могло бы проститься многое, приведенная выше фраза Гоши Дегтя — в том числе.
К концу повествования концентрация изречений, подобных максиме господина Дегтя, достигает предела. Самые разные персонажи спешат высказаться в стиле передовиц провинциальной прессы. Отметить, например, что если "сто лет вывозить нефть и газ, чтоб ввозить утюги, кофеварки и малолитражные автомобили", и "сосредоточить все богатства огромной страны в одном-единственном городе, чтоб люди в нем сходили с ума от обжорства, а остальная страна утопала в говне", то это ни к чему хорошему не приведет. Или сообщить такую неординарную мысль: "Я становлюсь человеком каждый раз, когда совершаю человеческий поступок".
Подобные афоризмы и сопутствующая им несложная идеология, осеняющая текст Андрея Рубанова, заслоняют воспоминания о его былых заслугах и практически упраздняют тот факт, что замысел "Хлорофилии" не лишен остроумия. Мог бы выйти неплохой памфлет, если бы автор согласился существовать на уровне памфлета,— и тогда можно было бы заценить и "бульвар Максима Галкина, бывший Страстной", и участника телевизионного реалити-шоу, который, "дождавшись прайм-тайма, забаррикадировал окна и двери, взял топор и с криками "Я не Петухов, я — Раскольников!" зарубил насмерть и жену, и бабушку, и троих дочерей". Но автор хочет чего-то большего — чтобы было общо, внушительно, антиутопично, метафорично. Чтобы апокалипсические побеги травы прорастали сквозь московский асфальт и мы с ужасом узнавали себя, отразившихся в глянцевитых стеблях. Но отражение выходит таким бледным, что и смотреть в общем-то не на что.