На сцене театра "Ленком" состоялась премьера спектакля "Чешское фото". Пьеса Александра Галина в постановке самого драматурга и оформлении Давида Боровского с участием Александра Калягина и Николая Караченцова является совместным проектом театра и агентства Давида Смелянского.
Так как целиком погрузиться в происходящее на сцене — задача не из простых, ничего более не остается как дать себя отвлечь побочными, на первый взгляд, размышлениями. Например — когда же все-таки разворачивается действие пьесы?
Сюжет же ее вот в чем: два провинциальных фотографа, охваченные манией поиска красоты и совершенства форм, снимают обнаженной приму местного драмтеатра, точнее ее "груди, выступающие из темного фона как загадочные лунные горы" (цитата неточная, суть верна), и посылают снимки в журнал "Чешское фото". Фото печатают, вследствие чего в 1968 году обоих искателей красоты арестовывают по политическим мотивам. Один из них (Лева — Николай Караченцов) отсидел, правда, благодаря вмешательству родителей второго (Паша — Александр Калягин) — не за политику, а как сексуальный маньяк. В момент нынешней встречи участников этой старой истории, жене бывшего заключенного бывшей приме, а ныне гардеробщице (или уборщице — драматург так и не решил) Шестаковой сорок лет.
Следовательно, можно предположить, что либо в далеких шестидесятых она сыграла в саратовском театре Лолиту — и столь удачно, что, несмотря на малолетство, была зачислена в труппу — либо действие "Чешского фото" разворачивается, самое позднее, на заре горбачевской эры.
Если верно первое предположение, то позицию тогдашних правоохранительных органов даже с нынешней точки зрения предосудительной не назовешь. Но поскольку пафос произведения построен на авторском (и предполагаемом зрительском) сочувствии к невинно пострадавшему, остается признать: все, что мы видим на сцене "Ленкома", произошло без малого десять лет назад. А Галин, тогда же это и сочинивший, писал не просто драму или комедию, а пьесу с элементами утопии (или антиутопии — смотря под каким углом расценивать изменения, с тех пор происшедшие). Потому что речь здесь идет не только об обнаженной груди (хотя с этой темы драматург, к чести его надо сказать, не собьется ни разу), но еще о покупке заводов, газет, пароходов, о благородной бедности и неправедном богатстве, о судьбе русского народа вообще и художника в частности и о роли женщины в создании новой формации, и о том, кому на Руси жить хорошо.
Хорошо, как нетрудно догадаться, тем, кто из рук вон плох. Герой Александра Калягина, например, не только уклонился от отсидки за общее дело, но потом еще женился из-за московской прописки, несколько раз разводился ради все более выгодных вариантов, изменял всем женам подряд, работал кремлевским фотографом, сделал карьеру льстивого царедворца, быстро подсуетился, разбогател и вернулся в родной Саратов совершенным мистером Твистером.
Герой Караченцова так и остался нищим, гениальным, скучноватым идеалистом, страдающим, как он сам утверждает, лишь из-за отсутствия хороших брюк, которые негде купить (еще одно указание на относительную давность истории: брюк, как помним, не было между Брежневым и Гайдаром).
На выяснении отношений между Пашей (к слову сказать, Паздорским) и Левой (Зудиным) и строится двухчасовое действие пьесы. За это время зрителю не раз предоставляется возможность предаться ностальгическим воспоминаниям о том, каким именно грезилось богатство советскому человеку 10 лет назад: Паша ходит в ярком пиджаке, все время ест, рецепты блюд привозит из-за границы, летает на белом лайнере с женским танцевальным ансамблем, который к концу турне поголовно беременеет, особо выдающихся девушек выгуливает в Париж, с женой разводиться не хочет, чтобы не лишиться 70% капитала, а в родном городе принят так, как не принимали в Москве покойного Ричарда Никсона. Единственный, кто стоит на его пути, подобно герою-панфиловцу, — это Лев Зудин. И еще грудь Шестаковой — как безвозвратно утраченный художественный идеал. (Ни грудь, ни сама Шестакова на сцене так ни разу и не возникнут.) Герой, правда, зануден до такой степени, что порой возникает радостное предположение: может быть, Галин писал не героя-резонера, а пародию на него? Но тут же разбивается о пафос, нравоучительный авторский тон и поэтически-сентиментальное окончание действа.
Галин написал не пародию и даже, к сожалению, не памфлет (хотя в интервью программе "Намедни" актеры рассказывали, что каждую репетицию — а к работе они приступили аж в феврале — начинали с политической разминки, "чтобы разогреть атмосферу"). Он написал и представил на театре драматургическое нечто — не утопию, и не антиутопию, а вялое действие с невнятной политической подоплекой, полное самых несуразных анахронизмов. Автор бросается в борьбу за утраченные идеалы, не очень, кажется, понимая, в чем же именно они состоят: в бедности ли, в тех ли временах, когда слава (пусть местечковая) "непризнанного гения" могла заменить профессию, статус и символ веры или "когда деревья были большими", а грудь двадцатилетней Шестаковой покоряла не только "панфиловцев", но и видавших виды героев пражской весны. Писал в явной надежде, что большей части зрителей, пришедших на этот спектакль, тоже будет что вспомнить.
Но даже таким профессионалам, как Калягин и Караченцов играть чужие воспоминания, не обличенные во внятную драматургическую форму, чересчур тяжело. Поэтому новопоставленное "Чешское фото" несколько отдает другим воспоминанием — все тех же дорогих драматургу времен, когда московские актеры ездили в глубинку на так называемую халтуру: представлять попурри по мотивам столичных спектаклей. "Чешское фото" оказалось не более чем смутным "по мотивам" Калягина, Караченцова, Боровского, драматургии Галина и театра "Ленком". Положение последнего особенно двусмысленно: в тонкости правовладения, то есть в то, что спектакль принадлежит не столько театру Марка Захарова, сколько агентству Давида Смелянского, зритель вряд ли станет вникать. Впрочем, судя по дружному хохоту на премьере, ни к тому, ни к другому в особой претензии он не будет.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА