Сегодня вечером в Центральном Доме литераторов состоится вечер памяти историка литературы Натана Эйдельмана (1930-1989). Эйдельман оставил обширное наследие, но многие его книги в последние годы не переиздавались.
Для широкого читателя Эйдельман дебютировал в "ЖЗЛ" в 1970 году романом о Лунине. Он уже был кандидатом исторических наук и известен в узком кругу работами по русской истории. Позже он числил себя пушкинистом и сделал несколько текстологических и архивных открытий, но академические кабинетные штудии не слишком увлекали его. Эйдельман издал одну за другой три пушкинские книги, он писал о Карамзине, о русском ХVIII веке, о декабристах, а также постоянно выступал в роли журналиста. Эйдельман стремился в область, которую условно можно назвать популярной культурологией. Он долго работал школьным учителем, был блестящим лектором, точнее — занимательным рассказчиком, ибо лекции его были не учебными курсами, а выступлениями для самой разной аудитории, своего рода концертами.
Было бы натяжкой сказать, что именно Эйдельман открыл культурную нишу, в которой он с таким блеском работал. Стремление к культуртрегерству было свойственно в те годы далеко не ему одному. Свои лермонтовские изыскания Ираклий Андроников преподносил с телевизионного экрана как детективные скетчи, которые разыгрывал в лицах; свои вполне специальные исследования, скажем, о Великой Степи Лев Гумилев, до того как они превращались в монографии, неизменно преподносил аудитории в форме увлекательных историй, причем отнюдь не только аудитории университетской; приблизительно тем же занимался и Мераб Мамардашвили, лекции которого собирали когда-то отнюдь не только философскую аудиторию, и Юрий Лотман в своих телебеседах о русской культуре, и Александр Панченко в рассказах о Древней Руси.
Этот всплеск просветительства не был, конечно, случайностью, особенно если мы вспомним, чем кончаются века Просвещения. В 1950-е, скажем, такая публичная академическая активность было бы решительно невозможна. Трудно себе представить, чтобы Пропп или Фрейденберг поехали от Общества книголюбов в какой-нибудь ФИАН и увлекательно рассказывали физикам-ядерщикам о морфологии сказки или солярных мифах. Серьезному гуманитарию тогда считалось негоже заниматься популяризацией: академические ученые составляли замкнутую касту со своим языком, эзотеричность которого тщательно охранялась. А если бы подобное и случилось, это мигом насторожило бы начальство.
Об Эйдельмане, применяя его любимую формулу, можно сказать, что он "был человеком своей эпохи" (таких потом упорно стали именовать шестидесятниками): либералом-идеалистом, фрондером, скрытым диссидентом, лояльность которого властям проявлялась разве что в том, что он не подписывал открытых писем. И разумеется, чуткое начальство не могло не понимать, что в свои книги о днях минувших автор вкладывает актуальное содержание, чем он и мил интеллигенции.
Вот пример: одна из важнейших тем Эйдельмана — тема чести. Причем он естественно смешивал понятие дворянской чести с тем, что позже стали называть порядочностью. Аристократы, скажем, пушкинской поры на страницах его книг выглядели "демократически настроенными", как сейчас сказали бы, интеллигентами. А значит — служили идеальным примером для оппозиционеров из интеллигентской среды обеих столиц (в те годы вопросы поведения в тех или иных ситуациях, определение той грани, за которой "порядочный человек не может молчать", весьма остро дебатировались — вспомним хоть "Жить не по лжи" Солженицына). Короче говоря, Эйдельман, как и многие его коллеги, использовал историческое литературоведение для раскрепощенного, не сдерживаемого идеологическими соображениями разговора о вполне насущных вопросах культуры и этики. Причем разговора тенденциозного, в каком-то смысле пропагандистского (что удивительного, ведь даже книги Аверинцева о Византии, Мелетинского о мифе в модернистской литературе и Лосева об античной эстетике отнюдь не только специалистов привлекали возможностью раскованного обсуждения этих удаленных предметов).
Казалось бы, книги Эйдельмана должны сегодня, когда эзопов язык не нужен, а некоторые натяжки в аналогиях бьют в глаза, безнадежно устареть. Этого не произошло. Быть может, вспомнив Ивана Бездомного, мы тоже сегодня можем констатировать: пора опять изучать историю. И здесь книги Эйдельмана очень могут пригодиться. Начав с фразы "ХVIII век был давно", читатель пролистает его книгу до конца.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ