Отец Андрей Колесников

В Ницце дети впервые в жизни полетали с парашютом. Я обещал им это две недели. Мне не нравилась эта идея: не только они, но и я впервые в жизни должны были взлететь с парашютом. Это известное и даже банальное морское туристическое развлечение, когда все остальные исчерпаны, для детей было наполнено таким апокалипсическим величием, что я не мог им отказать. Хотя накануне я твердо пообещал им, что никаких экстремальных развлечений у них здесь больше не будет.

Это произошло после одного случая. В прошлой колонке я писал про аттракцион с вертикальной горкой и про дядьку со сломанной на ровном месте рукой. Так вот, через дорогу от водных аттракционов есть обычные, при этом в огромном изобилии. Они начинают функционировать уже вечером, и даже поздно вечером, а днем кажутся забытыми декорациями из недоснятого фильма ужасов.

Но оказалось, что доснимается этот фильм как раз вечером, когда все лабиринты, машинки, катера, карусели и качели со скрипом приходят в движение, зажигается адская иллюминация, все вокруг вращается, слышны детские крики и стоны...

Внешне это больше всего похоже на детский лагерь пыток. А на самом деле нервы здесь рвут взрослым. Одной из главных жертв этого жуткого парка стал, конечно, я.

Дело в том, что дети захотели, после того как половили пластиковых уточек в ручейке на крючочек и получили за это мягкого попугайчика и зайчика, прокатиться на карусели.

Я поглядел: карусель как карусель, такая же, как Маша с Ваней, дети уже сидят, взявшись руками за поручни, которые закрывают перед их носом. Нас уже торопят, мы остались последние на одну свободную кабинку, где только два места — ну ладно, Маша и Ваня, давайте, идите. Они бегут и успевают.

Дальше начинается мой самый главный кошмар. Оказывается, что эти карусели вращаются не просто с бешеной скоростью, а еще и в нескольких плоскостях на разных уровнях.

Их уже почти не видно, я думаю только о том, что это же, в конце концов, ненадолго, это может когда-нибудь закончиться; что Маша уже большая и говорит сейчас Ване, чтобы он крепче держался, еще крепче... И лучше, чтобы закрыл глаза... А сама она их уже давно закрыла...

И тут я слышу истошный вопль:

— Ваня-а-а-а!

Поднимаю голову и вижу, как мимо меня на этот раз просто, можно сказать, перед моим носом, и это не сон, проносится кабина с моими детьми, и в ней Ваня сидит с восторженным выражением лица и с высоко поднятыми руками.

— Ваня-а-а! — опять слышу я. — Держись, Ваня!..

Я тоже кричу, он на какое-то мгновение пропадает из виду, и мне кажется, что карусель именно в это мгновение резко меняет плоскость движения и ускоряется еще сильнее.

Я наконец снова вижу их: странно безразличное лицо Вани, обиженное — Маши, но главное — руки у него там, где они должны быть: вцепились в поручень.

Карусель останавливается. Они выходят, шатаясь.

— Папа, как здорово! — не очень уверенно говорит Ваня.— Такой кайф!

— Ты зачем руки поднял? — стараясь оставаться спокойным, спрашиваю я.

— Я ветер ловил,— отвечает он.— Как в нашей машине. Мы же всегда так делаем.

Мы и в самом деле ездим здесь на машине с открытым верхом, и они часто поднимают руки и так и едут: ловят ветер. Они наслаждаются.

Попытался насладиться он и в этот раз. Ну и сам понял, что не получилось.

Я сказал ему несколько очень резких слов. Он помрачнел и очень медленно пошел за нами. Так медленно, что мы с Машей остановились. Тогда он тоже остановился. Я попытался взять его за руку. Он ее вырвал. Я снова взял за руку, на этот раз очень крепко, и ему не удалось вырваться.

— Вот так и будем стоять? — спросил я.

Он промолчал. В глазах его не было слез. Но я видел, что он смертельно обиделся и расстроился. Он же и сам страшно перепугался, когда, как потом рассказала Маша, его вдруг сильно качнуло к ней, а схватиться ему оказалось не за что, и уцепился он за нее. Они могли слететь с этой чертовой карусели вдвоем.

И он, наверное, рассчитывал на то, что я, наоборот, поддержку его теперь здесь, на земле, когда ему все еще было очень страшно. А я наорал на него.

— Что ты хочешь? — спросил я.

Он молчал.

Но и я не мог поступиться принципами.

— Тогда, наверное, ты хочешь домой,— сказал я.

Меньше всего на свете он хотел сейчас домой. Здесь было все, ради чего он приехал сюда, во Францию.

— Пойдем,— сказал я.

Он не спросил куда. Он понимал, что мы идем к машине.

Я был уверен, что он заплачет. И не был уверен, что он запросится обратно. Я был бы даже разочарован, может быть, этой слабостью. Но заплакать он имел полное право.

Нет, Ваня не плакал. Мы дошли до машины.

— Папа, мы правда едем домой? — осторожно спросила Маша.

— Правда,— мрачно сказал я.

Ваня протиснулся на заднее сиденье. И тоже сел. Маша открыла дверцу. И вот тут у него из глаз ручьями полились слезы. Я взглядом показал Маше, чтобы она мгновенно убралась из машины. Ее дважды просить не надо было. Она поняла, что возник вдруг призрачный шанс вернуться на аттракционы.

— Ваня,— сказал я.— Родной. Ну, я, может, виноват. Слишком резко тебе что-то сказал. Но ты понимаешь, что у меня сердце оборвалось, когда я увидел тебя с поднятыми руками?

— Как это — оборвалось? — сквозь слезы проговорил он.

— Ну, больно мне стало. Давай знаешь что сделаем,— предложил я.— Ты извиняешься передо мной, я — перед тобой. И мы возвращаемся на аттракционы. Будем уточек ловить.

Он долго молчал, не глядя на меня. Потом, сглатывая комок в горле, сказал:

— Давай...

Я вздохнул с облегчением.

— Ну, начинай... — предложил я.

— Нет,— сказал он после долгого раздумья. Ты — первый.

Плечи его вздрагивали.

Я подумал, что от меня не убудет.

— Прости меня, Ваня.

— И ты... меня... — простонал он сквозь слезы и наконец громко и с наслаждением разрыдался. Маша внимательно прислушивалась к происходящему в машине.

Пока мы возвращались, Ваня лицом ко мне сидел у меня на руках, вцепившись мне в шею руками с такой силой, что я думал, что могу и сознание потерять.

Но как же эти ощущения отличались от тех, которые я испытывал, когда увидел его на карусели с поднятыми руками.

Ловец ветра, черт возьми...