Мужик и институт

Правовые институты не приживаются и не приживутся в России с ее вековыми традициями общинности и соборности, с ее тысячелетним рабством. Аргументы против этого распространенного мнения в работах историка Трейси Деннисон нашел Игорь Федюкин.

Всем известно, что русские — народ особый. Особость эта, конечно, воспринимается по-разному. Одни говорят, что в отличие от европейцев с их индивидуализмом и прагматизмом русские склонны к коллективизму, к отношениям неформальным и доверительным. Там, где иностранец пойдет в суд и будет полагаться на бездушное писаное право, русские предпочтут решать вопросы всем миром, полюбовно, "по справедливости". Для других все дело в правовом нигилизме: россияне в силу своих культурных особенностей и исторического опыта не испытывают потребности в правовой системе, не умеют соблюдать законы, предпочитая договориться. Различные варианты подобных воззрений мы находим у славянофилов и Герцена, эсэров и Толстого, Ленина и Чаянова, а в последние десятилетия — и у западных теоретиков особенного "крестьянского общества".

И действительно, русские веками жили в крестьянской общине, где не было ни частной собственности, ни права и где господствовали сплошной коллективизм и круговая порука. Поэтому-то русские, хорошо это или плохо, до сих пор не приспособлены к жизни в правовом обществе, не воспринимают писаные законы и судебные институты, не соблюдают обязательства и доверяют лишь друзьям и родственникам. Соответственно, строить в России правовую систему трудно, возможно, бесполезно, а по мнению некоторых, и ненужно. Мол, россиянам требуется даже какая-то особая модель социума, больше соответствующая их исконной общинности.

Проблема с русской общинностью состоит, однако, в том, что крестьянскую общину в России, о которой мы все знаем из учебников, открыл заезжий немец, и открыл совсем недавно, в середине XIX века. Барон Август фон Гакстгаузен (1792-1866), отпрыск древнего дворянского рода из Вестфалии, еще в Геттингенском университете прославился своим эксцентричным поведением, в частности манерой носить изобретенное им "старогерманское платье" в противовес современной французской моде. Его друзьями были многие молодые немецкие писатели-романтики и патриоты, например братья Гримм, которым он помогал собирать народные сказки, и автор знаменитой песни "Deutschland, Deutschland uber Alles" Гофман фон Фаллерслебен. С 1825 года Гакстгаузен выступает с памфлетами в защиту традиционных аграрных институтов в Германии. Главный объект его критики — это распространяющиеся в немецком обществе пагубные, "заимствованные из Англии", представления о том, что "сельское хозяйство — это бизнес, просто одна из отраслей экономики... и что земля — это товар, который может и должен продаваться на рынке". В действительности же, по мнению барона, сельское хозяйство — это основа национального уклада жизни, основа национального существования вообще.

Подобные идеи привлекли внимание прусского кронпринца, и Гакстгаузен получил от правительства ассигнования на изучение этих самых традиционных аграрных институтов. Несколько лет он разъезжал по Германии и публиковал результаты своих наблюдений. Как и положено романтику, барон идеализировал прошлое, представлявшееся ему эпохой социальной гармонии: отвергая бюрократизм современного государства и капиталистический индивидуализм, он интересовался средневековыми цехами, органами сословного самоуправления, деревенской общиной.

Подобные сочинения вызвали резкую критику, особенно в наиболее экономически развитых западногерманских землях. Гакстгаузен писал многочисленные законопроекты, цель которых — "восстановить традиционный аграрный уклад", но их отвергали как попытку навязать нелепые новшества; барона обвиняли в невежестве, поверхностности и передергивании. Власти его родной Вестфалии пытались даже запретить Гакстгаузену возвращаться домой. В итоге в 1840 году прусское правительство прекратило финансировать исследования барона.

К счастью для Гакстгаузена, как раз в это время у него появился другой потенциальный спонсор. Изучая местные обычаи и институты на юге и особенно на востоке Германии, он заинтересовался "славянским наследием" — отголосками уклада жизни славянских племен, колонизованных древними германцами за тысячу с лишним лет до этого. По мнению Гакстгаузена, эти отголоски еще можно было обнаружить в глухих уголках страны. Там "община до сих пор считается единственным владельцем всех земельных угодий". Каждый член общины якобы получает свою долю пашни, пастбища, покосов во временное пользование, а по истечении определенного количества лет земли возвращаются в "общий котел", делятся заново на участки по числу членов общины и распределяются между ними по жребию. Именно здесь мы и встречаем у Гакстгаузена первое подробное описание сельской поземельно-передельной общины: в Германии, полагал он, подобные институты почти не сохранились, но на Балканах и в России они должны встречаться повсеместно.

В итоге Гакстгаузен получил приглашение правительства Николая I проехаться по империи и изучить положение российских крестьян. Результатом поездки стала книга, вышедшая на немецком и французском языках, в которой немецкий эксперт и "открыл" крестьянскую общину в России. Проблема в том, что собственно исследовательская часть поездки Гакстгаузена в Россию заняла всего три месяца, за которые он проехал несколько тысяч километров. Учитывая тогдашнее состояние дорог, для этого он должен был около 90% времени проводить в пути. Останавливался путешественник исключительно в городах, собственно в деревне он провел не больше нескольких дней. При этом, конечно, барон не говорил по-русски и полагался на переводчика, а в дороге его сопровождал правительственный агент. И разумеется, "открытая" Гакстгаузеном община как две капли воды походила на "славянский общинный уклад", описанный им еще до приезда в Россию.

Согласно Гакстгаузену, именно община, или "мир", обусловила принципиальное отличие русских от западноевропейских народов. Конечно, барон открыл не общину как общественный институт, в этом смысле ее существование не вызывает сомнений. Открытием был особый ментальный тип, который этой общине якобы соответствует. Именно благодаря особому менталитету в общине господствует гармония, и все разногласия решаются коллективно, без обращения к суду и формальному праву, а частная собственность, социальное неравенство и прочие недостатки современного капиталистического общества полностью отсутствуют. Книга была с энтузиазмом встречена российскими интеллектуалами, а концепция Гакстгаузена принята за непреложную истину. Проверить его утверждения никому даже не пришло в голову, а после 1861 года делать это было уже поздно: во время отмены крепостного права правительство прямо исходило из существования гакстгаузеновских общинных институтов и закрепило их законодательно. Российское государство сделало теорию барона реальностью.

Однако действительно ли русские крестьяне обладали особым общинным менталитетом и в силу этого оказались неприспособлены к западным правовым институтам? Американская исследовательница Трейси Деннисон из Калифорнийского технологического института считает, что у них просто никогда не было возможности ими пользоваться, например, потому, что крепостные не могли обращаться в суд, иметь собственность и заключать сделки. Свой тезис Деннисон доказывает, изучив по архивным документам жизнь крепостных крестьян в Вощажниково, большом поместье в Ростовском уезде Ярославской губернии, принадлежавшем Шереметевым. Вощажниково ничем особенно не отличалось от других имений Центральной России, кроме одного: Шереметевы создали здесь все те институты, доступа к которым крепостные, как правило, не имели. Вотчинные управители работали как нотариусы: крестьяне могли зарегистрировать у них любую сделку (хотя для государственных органов, конечно, этот документ не имел бы законной силы). В вотчине также действовал суд, куда крестьяне могли обратиться с тяжбами друг против друга, а вотчинные власти действовали в качестве судебных приставов, исполняя решения суда.

Как показывает Деннисон в своих статьях, а также в основанной на них книге, которая должна выйти в следующем году в издательстве Кембриджского университета, имея доступ к правовым механизмам, крестьяне с удовольствием ими пользовались. В вотчинном архиве сохранились, например, десятки и сотни контрактов, заключенных крестьянами: не полагаясь на "мир", патриархальные устои и семейные связи, шереметевские крепостные отправлялись к "нотариусу". Самое поразительное, что оформлялись не только торговые сделки между посторонними, но и всевозможные договоренности, заключавшиеся ближайшими родственниками. В 1826 году, например, крепостной крестьянин Алексей Егоров заключил соглашение со своим сыном Владимиром: отец разрешал Владимиру отправиться на заработки в столицу, а тот в ответ брал на себя все обязательства семьи перед помещиком и вдобавок обещал посылать отцу 150 рублей ассигнациями в год. В 1851 году формальное соглашение со своими братьями заключил крестьянин Иван Шавин: Иван вызвался добровольно пойти в рекруты, за что братья обязались заплатить ему по возвращении из армии 250 рублей. Давая друг другу в долг, родственники также нередко отправлялись к "нотариусу". Так, когда крестьянин Александр Пыряев решил попросить у родной тетки в долг 500 рублей, та заставила его не только составить контракт, но и внести в качестве обеспечения земельный участок.

Если же соглашения нарушались, крепостные крестьяне регулярно пользовались услугами вотчинного суда, чтобы защитить свои права. В 1822 году, например, крестьяне Дмитрий Калмыков и Степан Седельников подали в шереметевский суд на другого крестьянина, Дмитрия Малышева, не вернувшего им полученные взаймы 1100 рублей. Суд постановил описать имущество Малышева и продать его на аукционе, чтобы покрыть задолженность. Когда Кузьма Мосеевский не смог в срок расплатиться за купленный им у Григория Ачуева дом, последний обратился в суд, сделку аннулировали и Мосеевского выселили. И разумеется, крестьяне в массовом порядке брали и давали друг другу взаймы под проценты и под залог имущества, а кроме того, совершали сложные сделки, торговые операции на паях, взыскивали задолженность с наследников усопшего должника, скупали недвижимость. В общем, ничего "общинного", иррационального и коллективистского в их поведении не обнаруживается. Никакие культурные традиции и особенности русской души не мешали крепостным успешно пользоваться механизмами права и вести себя вполне по-капиталистически, заключает Деннисон. Вероятно, проблема не в дефектах правового сознания русского человека и его мифической общинности, а в том, что в большинстве случаев у него просто нет доступа к эффективным правовым институтам.