Некролог
19 июля в Псковской областной больнице умер заслуженный деятель искусств России, реставратор, искусствовед и общественный деятель Савелий Ямщиков. Ему было 70 лет.
Это был очень сильный человек. Жизнь свою он воспринимал как миссию открытия русской провинции, открытия там неисчерпаемых духовных богатств и доказательства ее духовного и культурного превосходства над малодостойной современностью. Как историк, он был последователем Льва Гумилева, его теории пассионарности, и сам он, вне всякого сомнения, чувствовал себя пассионарием — то ли бунтовщиком пугачевского разряда, то ли монахом-воином из команды Сергия Радонежского. И он много сделал.
Он изучил десятки русских провинциальных музеев. Там редко появляются искусствоведы такого класса, и созданные им каталоги, по сути, единственные серьезные публикации их древнерусских собраний. Суздаль, Псков, Вятка, Рязань, Ростов, Углич, Переяславль-Залесский, Нижний Новгород, Тотьма, Кострома, Новгород Великий — иконопись из этих собраний переоткрыта Савелием Ямщиковым. Академическая история древнерусского искусства не включала в себя эти памятники, они оставались на периферии зрения. Он ввел в культурный оборот не только конкретные иконы, а целые пласты иконописи, в особенности XVII и XVIII века, не только подняв значение этого материала в музеях, но и породив целое поколение частных коллекционеров этого искусства. Он открыл русский провинциальный портрет XVIII века, и это была вообще новая художественная традиция, о существовании которой никто не подозревал. Да что там — он, по сути, открывал целые города. Паломничества в Суздаль, в Тотьму, даже в Псков начинались с его книг. Он нареставрировал произведений на целый музей, он написал книг на целую библиотеку — в плане продуктивности это был не человек, а серьезная культурная институция.
Он был страстным общественным деятелем. Он все время боролся — то за провинцию, то против реституции, то за возвращение в СССР потерянных в войну художественных ценностей и православных святынь, то против порчи нравов, то за культурное телевидение, то за прославление провинциальных героев — директоров музеев, архимандритов, писателей, поэтов — за всех. Он написал сотни статей и десятки книг, проникнутых пафосом борьбы и скорби, к каждой можно поставить эпиграфом фразу, которой Николай Ге предварил свой евангельский цикл: "Я их потрясу! Я заставлю их души трепетать!"
Ему всюду чудились враги. Фашисты, коммунисты, демократы, русофобы, евреи, западники, воры, предатели, коррупционеры, бюрократы, вредители, продавцы родины и т. д. и т. п. Он был талантливым писателем, но в каждом тексте ему вначале, для разгона что ли, нужно было кого-то разоблачить — в ранних текстах по велению сердца, потом уже, кажется, просто ради приема. Он не мог принять, что вот эта бесконечно любимая им Россия — с ее великой иконописью, чудесными монастырями и храмами, прекрасными людьми — в себе несет какую-то болезнь, которая доводит ее до состояния непереносимого ничтожества. И всегда искал того, кто ее так умучил. И того, кто так мучит его самого.
Это тяжело, но очень по-русски. Этого человека было трудно любить. Последний раз я видел его месяца три назад на приеме у одного итальянского коллекционера: он сидел грузный, больной, с неподвижным заторможенным взглядом, и совсем один — к нему никто не решался подсесть. Но сталкиваясь с ним, читая его, слушая, каждый ощущал его искренность — пусть взвинченную, наигранную, больную, но все равно искренность. У больших художников так бывает, что их психологический рисунок — это и есть рисунок открывающегося им мира, что их миссия — она же и есть их душа.
В России, в провинции еще до сих пор полно таких храмов — величественных, светлых, высоких, с росписями, с выбитыми дверями и окнами, с разоренным иконостасом, с травой и деревьями на сводах, запахом экскрементов и равнодушными козами внутри. И оттуда не благостью веет, а отчаянным, ненавидящим, истерическим криком: "За что?" Вот он и был таким разоренным храмом.