В международной коллекции современной мысли "Философия по краям" вышла книга Мераба Мамардашвили "Лекции о Прусте (Психологическая топология пути)". Комментирует философ МИХАИЛ Ъ-РЫКЛИН.
Через месяц исполнится пять лет с тех пор, как умер выдающийся мыслитель и педагог Мераб Константинович Мамардашвили (1930-1990), воспитавший целое поколение философов бывшего СССР. Выход его книг — событие не только для тех, кто слушал его курсы, но для всех, кого интересует судьба философии в специфическом контексте нашего языка и нашего времени.
Новая книга Мамардашвили больше других его книг по объему (в ней 550 страниц) и продолжает основные темы "Картезианских размышлений" (Москва, 1993). Но предыдущие книги Мамардашвили были о философах-классиках (прежде всего о Декарте и Канте), а нынешняя является записью 33 вариаций на тему романа Пруста "В поисках утраченного времени", едва ли не самого знаменитого произведения литературы ХХ века.
Перед философом встает проблема прустовского языка — почти самоценного, неинструментального, резко отличного от нейтрального стиля классической философской прозы. Но Мамардашвили читает Пруста прежде всего как философа, хотя некоторые пассажи "Лекций" наводят на мысль, что различие между философией и искусством вообще не представляется ему значимым. Итак, предлагаемое чтение является исключительно сильным в толковательном смысле, а мышление (что для читателей, знакомых с предыдущими книгами Мамардашвили, не ново) утверждается по существу вне жанров, как основание любого возможного опыта.
Редакторы "Лекций о Прусте" — Елена Ознобкина, Иза Мамардашвили, Юрий Сенокосов — при подготовке книги к печати явно столкнулись со множеством проблем: лекции читались в Тбилиси по-русски с французским томом Пруста в руках — Мамардашвили переводил с листа. Переводы так плотно вплетены в ткань интерпретации, что непросто определить, где кончается одно и начинается другое. В результате в книгу просочилось огромное количество французских слов, не имеющих прав гражданства в русском языке. (Их простое перечисление заняло бы несколько страниц.) Думается, редакторы могли бы смело перевести некоторые из них на русский язык без ущерба для задач автора и к вящей пользе читателя.
С другой стороны, трепетное отношение к магнитофонным записям лекций дает нам уникальную возможность соучаствовать в творчестве философа, удлинять или укорачивать его фразы, расставлять знаки препинания, поскольку редактура устных текстов не кончается одной версией, пусть даже самой убедительной. Редактура, как говорил Паскаль об агонии Христа (любимая цитата самого Мамардашвили), будет длиться вечно.
На пир прустовской мысли автор лекций приглашает замечательных собеседников, конгениальных французскому романисту: Данте, Декарта, Канта, Блока, Гумилева и в качестве их антипода — Достоевского. В книге проглядывает наметившийся уже в "Картезианских размышлениях" автобиографический момент: грузинское детство автора, годы жизни в России, возвращение на родину, прочитываемое сквозь призму прустовского опыта. В книге также четко прописана тема России как страны антиметафизической по сути, где враждебный всей местной культуре акт мышления осуществляется в напряженном одиночестве.
Интерпретируя Пруста как философа, Мамардашвили часто отождествляет автора с героем его романа. Тут ему оказывает услугу то обстоятельство, что писатель и рассказчик носят одно имя — Марсель. Поставив в нескольких лекциях проблему их нетождественности, Мамардашвили постоянно стирает границу между ними и возвращается к имени "Пруст" как автору не столько романа, сколько мыслей всех его персонажей.
Поскольку одной из основных ценностей метафизики является глубина, различия, значимые лишь на поверхности литературного текста, теряются. В этом отношении метод работы Мамардашвили противоположен деконструкции Деррида, которая, напротив, приписывает философским текстам признаки литературных. Если Деррида бесконечно умножает подписи и имена даже там, где их намеренно стирают, Мамардашвили реставрирует рефлексивную позицию классиков, но не внутри их нейтрального письма, а в личной, экзистенциальной речи.
Метафизика в его творчестве впервые возвращается к своему истоку, к голосу. В его речи этот реставрационный пафос становится бесконечным. Пруст оказывается в роли философа — благодаря кавалерийской атаке на его письмо, которое утрачивает историческую уникальность в обмен на обратимость, проницаемость, прозрачность. "Реальность существует для нас лишь в той мере, — говорит Пруст, — в какой она воссоздана мыслью", — таков рефрен "Лекций".
В результате роман невозможно возвратить как форму, Пруста — как писателя. И пусть те, кто упрекает эту интерпретацию в насильственности, предложат ненасильственную версию чтения "Поисков" или другого классического текста. Думаю, это будет непросто даже в рамках академической конвенции. Мамардашвили стремится овладеть "только" мыслями одного Пруста, и это уже очень много.
Эта философия приходит к нам из глубины речи. Нас приглашают к бесконечности соучастия, невозможной в случае других, написанных и ставших необратимыми текстов. Приглашение принимать не обязательно, важно его получить. И "Лекции о Прусте" высылают его нам.