Во МХАТе им. Чехова состоялась премьера очередной постановки лермонтовского "Маскарада". Пять лет назад к этой пьесе обращался Роман Козак. Режиссером нынешнего спектакля стал Николай Шейко.
"Маскарад" Лермонтова, поставленный Николаем Шейко, начинается эффектной живой картиной. Одна за другой раздергиваются тюлевые занавеси и за ними на небольшом помосте (он послужит потом сценой на сцене для бурных диалогов, стилизуемых под театральную старину) — две фигуры: черная и красная. Фрачник с неестественно вывернутыми руками и лучник-азиат, прицелившийся в небо — позы их похожи.
Первый по ходу действия окажется Арбениным, второй — Неизвестным. Пока же перед нами, как нетрудно догадаться, знаменитый портрет Всеволода Мейерхольда, написанный Борисом Григорьевым. Гениальному постановщику "Маскарада" 1917 года, сочинителю изысканной и мрачной панихиды по Российской империи от современного театра — поклон.
В режиссерском рисунке Шейко, в сценографии Марта Китаева отсылки к великому мейерхольдовскому спектаклю довольно часты и существенны. Однако выискивать во мхатовской премьере сюжет под названием "Гибель империи II" оснований нет. Оно и к лучшему, грандиозные замыслы в последние годы удаются на редкость скверно.
Шейко почувствовал главное: разгадывать глубинные замыслы сюжета стало куда менее увлекательным и благодарным занятием, чем следить за судьбой героев. Смыслом спектакля для режиссера стала личная трагедия Арбенина. Это существенно: "Маскарад" по жанру — произведение, в котором трагические коллизии сочетаются с чисто мелодраматическими фиоритурами. Пьеса как раз и уникальна тем, что показывает обмелевший, исчерпавший трагедийность мир, в котором вынужденно присутствует герой трагедии fuer Sich, в точном гегелевском смысле.
Режиссер взволнован не гибелью мира, а разрушением личности. "В тебе одном весь отразился век" — не тот век, в котором умница и обольстительница Штраль (посредственно сыгранная Ириной Апексимовой) толкует соблазненному Звездичу (В. Егоров — тоже посредственно, но с проблесками обаяния), а другой, хронологически совпадающий "век релятивизма, с чудовищной способностью к перевоплощению — девятнадцатый" (Мандельштам).
"Отразить" — значит либо запечатлеть, либо отбить удар. Герою Лермонтова не удается отразить век ни в каком смысле.
Когда Арбенин выходит на авансцену, в его профиле вдруг обнаруживается тревожащее сходство с пушкинским. Конечно, запланированное: не зря же на щеках появились бакенбарды. Непросто описать это двуличное совпадение черт: с Мейерхольдом и Пушкиным. Нам доказывают "чудовищную способность к перевоплощению" и, помимо того, объясняют исторические границы. Время действия — между "золотым" и "серебряным" веками русской культуры. Арбениным гнетут прошлое и будущее. С настоящим герой не совпадет, и за это оно отомстит. "Я вижу все насквозь... Все тонкости я знаю./И вот зачем я нынче не играю", — говорит Арбенин. Врешь, сыграешь.
Впрочем, мотив игры в спектакле Шейко звучит глухо. Вероятно, он показался режиссеру наименее содержательным. Игроком с большой буквы во мхатовском спектакле делают не Арбенина, а Казарина — в довольно изящном (хотя и суховатом) исполнении Сергея Сазонтьева.
Режиссер планомерно деромантизирует мир "Маскарада". Игра превратилась в многоборье шулеров, маскарадная вольность — в неуклюжую разухабистость (ее усугубляет актерская рыхлость, ставшая бедствием нынешнего МХАТа). Уценены персонажи: баронесса Штраль — светская княжна-нимфоманка, Звездич — хлыщ, Нина (Полина Медведева) — не ангел, а всего лишь ангелоподобная пустышка. Режиссерский скепсис отчасти вынужден: Шейко, как мог, упрощал актерские задачи. Выполняются они все равно поверхностно, но в игре по маленькой потери менее весомы.
Даже в главном, в звучании лермонтовского стиха, режиссер сумел добиться очень немногого. С вольным ямбом "Маскарада" справляются в сущности трое: Сазонтьев (которому в облегчение позволены "чтецкие" интонации), Кашпур, играющий Шприха с уместной карикатурностью и, наконец, Гвоздицкий.
Роль Арбенина была передана ему в третьи руки. Умер Иннокентий Смоктуновский. Разумно и мужественно отошел в сторону увлекшийся было ролью Олег Ефремов. Гвоздицкий в постановке Шейко репетировал Неизвестного — играть Арбенина, разумеется, согласился сразу же, и его работа стала оправданием замысла.
Актерская уникальность Виктора Гвоздицкого — в соединении трагического пафоса с виртуозно разработанной мелкой пластикой, мощи и страстности — с постоянным бликованием. Обманчивое, переменчивое, беспричинное — его природная творческая стихия. Гвоздицкий, как никто другой, умеет опровергать зрительские ожидания и заставлять ежесекундно изумляться. Он владеет секретом грандиозной парадоксальности.
Роль Арбенина стала для Гвоздицкого долгожданным художественным поворотом — испытанием цельностью. Актер должен был отказаться от излюбленной острой деталировки, от остроумного наслаивания взаимоисключающих черт, от резких смен сценического ритма. Поначалу в его игре мерещится скованность, но совершенно напрасно: Гвоздицкий играет Арбенина с превосходным сумеречным изяществом. Гораздо меньше, чем раньше, он выставляет напоказ отдельные штрихи, но самих штрихов меньше не стало.
Стих подчиняется актеру совершенно. Единственное исключение — монолог "Я сомневался? я? а это всем известно...", произносящийся, по режиссерскому замыслу, наперебой с Неизвестным (Павлом Белозеровым). В самой речевой манере Гвоздицкого, в бархатном тембре, в характерном умении оставлять фразу как бы незавершенной — конец предложения отчетлив, но восходящая модуляция голоса ставит его под сомнение, обещает продолжить — обнаружилось замечательное соответствие лермонтовскому поэтическому слогу.
Лермонтов труден для публичного произнесения. Прав был Набоков, печально и остроумно назвавший Лермонтова "Первым надсоном русской литературы". Стих Лермонтова избыточно отзывчив: "И скучно, и грустно..." — в нежном возрасте вещь неизбежная, как прыщики на лбу. Гениальная поэзия вынуждена уживаться с миллионами трепетно-бездарных читателей — их у Лермонтова больше, чем у любого русского поэта, за вычетом, быть может, Есенина.
Гвоздицкому удается невозможное. Его игра полностью счищает с тирад Арбенина полуторавековую накипь пошлости, возвращает стихам их законное место в русской словесности. И это дает право, не преувеличивая сценических достоинств "Маскарада", назвать мхатовскую премьеру одним из самых значительных событий театральной осени.
АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ