Московское издательство "Пенаты" совместно с фирмой "РиД" выпустило в свет книгу Бориса Носика "Мир и Дар Владимира Набокова". Книга роскошно издана, что в случае сноба и эстета Набокова — дело отнюдь не последнее.
"Мир и Дар Владимира Набокова" — пятая книга о Набокове на русском языке. Первой были воспоминания Зинаиды Шаховской "В поисках Набокова", где мемуарные фрагменты дополнялись незатейливыми рассуждениями о его творческом мире. Потом появилась среднесоветская филологическая книга Н. Анастасьева "Феномен Набокова". Недавно в Петербурге появилось сочинение Вадима Линецкого "Анти-Бахтин, или лучшая книга о Владимире Набокове", заслуживающее множества критических слов, но самое живое, концептуальное и интересное. Выходило, наконец, в Германии исследование Сергея Давыдова "Тексты-матрешки Набокова", посвященное проблеме "текста в тексте". Но биографий Набокова никто на его родном языке еще не выпускал.
Две англоязычные биографии написаны австралийцем и новозеландцем: вполне набоковский географический кунштюк, что, однако, вряд ли утешало отечественного читателя. Благодаря стараниям Бориса Носика биография Сирина-Набокова есть теперь и у нас. Носик проделал огромную работу: пятьсот пятьдесят медленных страниц, с отступлениями и реверансами, с подробностями, с развернутыми цитатами, с добросовестным пересказом различных набоковедческих текстов и прочими пряниками для неторопливого читателя. Как Набоков мог часами гулять по улицам и страницами описывать, как он гуляет по улицам, так и Носик главами может описывать, как страницами Набоков описывал то, как гуляет по улицам. Носику кажется, что он лучше всех на свете знает, что увидел Набоков в уличном зеркале на Кукуцмукуцштрассе такого-то числа после дождя и встречи на углу с тем-то и тем-то: любовь слепа, Носик, наверное, часто стреляет мимо, что не отменяет ценности любви. И того, что до сих пор нам была известна по сути лишь голая грубая схема биографии Набокова, а благодаря Носику ее заселили, как тролли, всяческие подробности — одни удивительные, другие интересные, а третьи любопытные.
Носик умеет — далеко не всегда, но умеет — выбрать из вороха фактов яркую, играющую деталь: Набоковы приплыли в Америку, таможенники обнаружили в сундуке две пары боксерских перчаток, нацепили их и устроили в своей конторе шутовской бой, и Набоков понял, что в Америке ему будет хорошо. И ему там было, в общем, хорошо. Носик, наконец, умеет написать о крайне деликатных вещах — о педофилии Набокова (которой мы обязаны "Лолитой" и еще многими замечательными страницами), о его ненависти к немцам, о его неблагодарности к близким, доходившей едва ли не до жестокости, о его редчайшем, удивляющем не меньше стилистического дара, сквалыжничестве — так что и текст биографа выглядит вполне целомудренно, и придает оттенок целомудренности всем вышеперечисленным "особенностям" героя.
Но к рецензируемой книге можно и нужно предъявить несколько довольно серьезных претензий. Первая претензия — как раз в претенциозности. Автор считает, что создает высокохудожественный текст. Сообщает — "мы ведь тоже ищем развития и повторения тайных тем в явной судьбе", то есть обещает этой цитатой строить биографию так, как строил Набоков биографии своих персонажей. Какая-нибудь атрибутированная Чернышевскому тема очков неожиданно и эффектно могла всплывать в самых неожиданных местах "Дара". К такой изощренной игре Носик явно не готов, но очень любит художественно описывать свои поездки по заграницам (с отступлениями: "да и кто же из нас не испытывал, как мучительно северянину не хватает на чужбине русской весны?") и встречи с известными людьми, а также горазд на мало относящиеся к делу пассажи типа обвинений сегодняшним состоятельным людям — "равнодушие, алчность, нежелание отдать хоть рубль из тайного миллиона на что-либо, кроме грубых удовольствий". Во-вторых, Носик полон выспреннего пафоса и златоусто доказывает, что Набоков — писатель духовный, глубокий и религиозный, а не какой-нибудь просто штукарь. Опуская вопрос о том, что "духовность-религиозность" Набокова совершенно неочевидны, опуская и следующий вопрос — о том, насколько почетно Набокову пребывать в самой паутине таких фирменных отечественных монструозностей, как "глубина-духовность-религиозность", обратим внимание на то, что об этих высоких вещах Носик только сокрушается. Считая, видимо, что восклицание о духовности уже само по себе есть синоним духовности и никакой интеллектуальной работы не предполагает. Вот Носик грустно говорит, как трактовали по американскому радио рассказ "Озеро, облако, башня": башня — фаллос, у героя стремление обратно в утробу. А ведь это рассказ "о неосуществимости мечты, о скотском конформизме тоталитарной толпы, о бегстве в безумие, о надежде на жизнь за смертью". Возможно, фаллотрактовка идиотична, но она требует хоть минимального усилия фантазии. Рассуждения же о конформизме толпы и неосуществимости мечты не требуют вообще никаких усилий.
И последнее. Носик часто поминает набоковское понятие"пошлость": сочетание глупости, невоспитанности, нечуткости души, бездарности и так далее. В одном (к счастью, только в одном) месте Носик сам блестяще демонстрирует, что такое Пошлость с самой большой буквы. Юношей Набоков любил девушку Валю Шульгину, "вставлял" ее потом в разные тексты. В России у Вали живет внучатая племянница, которая пишет до сих пор письма родственникам Набокова, полагая, что состоит с ними в некоем духовном родстве. Трогательная, прекрасная история. И вот Носик предполагает, что внучатая племянница не сознает, "что всей этой близостью, и этим родством, и этим бессмертием любви... мы обязаны не какой-то там несравненной бабушке Вале, а несравненной литературе". Страшась предположить, что сделал бы Набоков с Носиком за то, что последний назвал его Валю "какой-то там", я ставлю точку.
ВЯЧЕСЛАВ Ъ-КУРИЦЫН