Рано или поздно это должно было случиться. Макс Фербебек снял "Безымянную — одну женщину в Берлине" (Anonyma — Eine Frau in Berlin). "Безымянная" — это имя автора, женщины, словно растворившейся в своих соотечественницах, изнасилованных, а зачастую и убитых советскими солдатами весной 1945 года. Журналистка Марта Хиллерс (1911-2001), опубликовавшая свой дневник за апрель-июнь 1945 года сначала по-английски (1956), а затем и по-немецки (1959) хранила инкогнито долгие годы. В 1960-х о ее книге старались забыть, в 1970-х она ходила по ФРГ в самиздате и бурно обсуждалась. В 2003 году один из самых авторитетных левых интеллектуалов Германии, поэт и публицист Ханс Магнус Энценсбергер добился переиздания, ставшего бестселлером. Как и "Пожар" (2002) историка Йорга Фридриха, мартиролог немецких городов, выжженных ради устрашения авиацией союзников. Как и "Траектория краба" (2002) нобелевского лауреата Гюнтера Грасса, впервые произнесшего вслух то, что и так все знали: на борту транспорта "Вильгельм Густоф", пущенного на дно легендарным подводником Маринеско 30 января 1945 года, беженцев было больше, чем военных.
Теперь на экран перенесена история Нины (Нина Хосс), выжившей под бомбами и в уличном аду Берлина, множество раз изнасилованной, а затем полюбившей советского майора Рыбкина (Евгений Сидихин).
Скандал гарантирован, особенно когда борьба с "переписыванием" истории войны "фальсификаторами" объявлена государевым делом. Дьявол, как водится, кроется в терминологии. История не переписывается, а дописывается. Причем это дописывание, если суммировать все, что было выговорено вслух в Германии с начала 1990-х годов, никак не носит одностороннего характера. Историки практически одновременно заговорили и о жестокой депортации немцев из Восточной Европы в 1945 году, и о том, что вермахт, долгие годы считавшийся всего лишь армией, изуверствовал не хуже, чем СС. И хотя политики, конечно, спекулируют на прошлом, такое снятие табу свидетельствует как раз о том, что война стала историей, перестав быть политикой. Поскольку как раз политическая пропаганда основана на умолчании части правды.
Главный довод противников "Безымянной" или "Катыни" (Katyn, 2007) Анджея Вайды, кажущийся им неотразимым: авторы воскрешают клише геббельсовской пропаганды. Ну да, любая пропаганда питается жестокостью противника, а как не питаться. Собственно говоря, "Катынь" — фильм как раз о том, что жены, матери, сестры сопротивляются тому, чтобы мученичество их мужчин использовали хоть Геббельс, хоть Мехлис. Озверение солдат в "Безымянной" не оправдывает, но объясняет то, что они творили. Холодная пропаганда на крови не лучше, если не хуже, насилия. Хиросиму оправдывали необходимостью мстить за Пирл-Харбор. Эсэсовскую зачистку в Быдгоще — погромом мирных немцев поляками в первые дни войны. Бессудную казнь тысяч хорватов партизанами Тито в Блейсбурге — зверствами усташей.
Продолжать можно до бесконечности. В этой войне у каждого участника больше скелетов в шкафах, чем у всех поколений их воинственных предков. Просто потому, что Вторая мировая была первой тотальной войной, что означало не только и не столько, как полагал автор термина, генерал Людендорф, тотальную мобилизацию всех ресурсов воюющих стран, сколько тотальную отмену любых правил ведения войны. Первой войной, в которой статус мирных жителей не давал им никаких шансов уцелеть ни в Ленинграде, ни в Варшаве, ни в Берлине.
Самое глупое, что можно делать, это меряться страданиями. В Ковентри погибло меньше людей, чем в Дрездене. В Бабьем Яру расстреляли больше евреев, чем поляков в Катыни, Медном и далее везде. Ну и что? Все эти люди погибли, и погибли лишь потому, что война впервые стала тотальной. Поэтому не столь важно, сколько было изнасиловано немок — 2 миллиона, как принято считать, или меньше.
На первый взгляд удивительно, что в эпоху "холодной войны", когда, казалось бы, дневник Хиллерс использовать бы да использовать в антисоветских целях, Безымянная подверглась обструкции в прессе ФРГ. Газеты советовали не читать эту "мерзость", позорящую честь немецких женщин. Отогретая экономическим чудом Аденауэра Германия старалась сделать вид, что ничего не было. Ни изнасилованных немок, ни немок, продававшихся за хлеб и чулки, ни немок, выбиравших себе советских офицеров-покровителей. Коллективный опыт женщин растабуировал тему секса в их повседневных разговорах. Хиллерс записала слова вернувшегося с фронта мужика: "Вы стали бесстыдны, как сучки". Не случайно, что именно феминистки 1970-х годов внимательнее всех читали "Женщину в Берлине". Для них это была книга не о варварстве советских солдат, а о трагедии женщины в мире, где мужчины выпустили на волю свои первобытные инстинкты, и любые впитанные с детства ценности мужского мира оказались более чем относительными.
Стыд и страх предопределяли молчание участников событий с обеих сторон. Два года назад в издательстве петербургского Эрмитажа вышел тиражом в 1000 экземпляров неопровержимый документ, не менее сильный, чем дневник Хиллерс, но никем вообще не замеченный, — "Воспоминания о войне" Николая Никулина, выдающегося специалиста по голландской живописи, прошедшего войну от Волховского фронта до Берлина. Незадолго до смерти, в телефонном разговоре он сетовал, что зря поддался искушению обнародовать написанные тридцать лет назад мемуары, не стоит молодежи это читать, не стоит. Ужас перед тем, что кто-то прочитает свидетельство о насилии, казался ему невыносимее, чем ужас самого насилия.
"Майор Г. стоял с дымящимся пистолетом в руке, перед ним сидела немка, держа мертвого младенца в одной руке и зажимая рану другой. Постель, подушки, детские пеленки — все было в крови. Пуля прошла через головку ребенка и застряла в груди матери. Майор Г. был абсолютно спокоен, неподвижен и трезв как стеклышко".
"Наши разведчики воспользовались затишьем и предались веселым развлечениям. Они заперли хозяина и хозяйку в чулан, а затем начали всем взводом, по очереди, портить малолетних хозяйских дочек. Петька, зная, что я не выношу даже рассказов о таких делах, транслировал мне по телефону вопли и стоны бедных девчушек".
Никулин ищет красавицу-немку, в которую почти влюбился, но находит в опустевшем доме лишь соседа-старика. "И он выплевывает мне в лицо: — Их было шестеро, ваших танкистов. Потом она выбила окно и разбилась о мостовую!.."
"Однажды связистки надели яркие платья, туфельки на высоких каблуках и счастливые, сияющие пошли по улице. Навстречу — группа пьяных солдат:
— Ага! Фравы!! Ком! — и потащили девчат в подворотню.
— Да мы русские, свои, ай! Ай!
— А нам начхать! Фравы!!!
Солдаты так и не поняли, с кем имеют дело, а девочки испили чашу, которая выпала многим немецким женщинам".
И ведь, наверняка, есть еще мемуары, которые авторы или их наследники не решились опубликовать. Исторической реконструкцией приходится заниматься немцам. Не дело побежденным писать о своих страданиях? Конечно, не дело. Это победители должны писать о своих грехах, как в 1990-х годах молодые израильские историки написали о массовых убийствах палестинцев, сопровождавших героический марш израильских отрядов самообороны в 1948 году. А французские историки припомнили послевоенное линчевание коллаборационистов или то, как колонисты в Алжире отметили 9 мая 1945 года резней арабов. Речь не о "покаянии", неудачно выбранном и безнадежно скомпрометированном кликушами слове. Опыт тотальной войны покаяния не предполагает, как не предполагает его античная трагедия рока. Говорить можно лишь о катарсисе, а катарсис возможен, как знают все, кто читал Аристотеля, лишь через страдание. Ну, или, раз уж мы живем в мире коммуникаций, через обмен коллективными воспоминаниями о страданиях.
Cм. расписание.