Насчитывающее уже вековую историю "дело Дрейфуса" оказалось одним из тех ключевых исторических эпизодов, к которпым применяют слова поэта "начинался не календарный — настоящий Двадцатый век" — так много оказалось в нем анонсов на новое столетие.
Франция, пережившая к тому времени три кровавые революции и Парижскую коммуну, в связи с "делом Дрейфуса" имела все шансы пережить еще один революционный катаклизм. "Республика без республиканцев", как называли Третью Республику и без того не отличалась особой прочностью, а дрейфусиада, сфокусировавшая в себе и благородное возмущение явной и жестокой несправедливостью, и вспышку национальной розни, и противоречия между финансовым (в немалой части еврейским) и промышленным капиталом, и борьбу социалистов за светлое будущее, сопровождавшаяся настоящими уличными побоищами между дрейфусарами и антидрейфусарами, грозила тем, что стихи, написанные Жуковским в 1848 году — "шагает по широкой террасе Тюильри кровавый, страшный призрак" — могли вновь актуализироваться и на исходе века. Не пребывай страна на грани гражданской войны, премьеру Вальдек-Руссо не пришлось бы формировать в 1899 году "правительство национальной концентрации", включив в него всех-всех-всех — от усмирителя Парижской коммуны генерала Галифе до ставшего первым в истории министром-социалистом пламенного трибуна Александра Мильерана.
Но в то же время разрешение кризиса носило и обнадеживающий характер. Возмутительных несправедливостей и до того хватало во французской (как и во всякой) истории — но они либо сходили власти с рук, либо — как в 1789, 1830, 1848, 1870 гг. восставало Сент-Антуанское предместье и Франция ужасала мир очередной кровавой кашей. В "деле Дрейфуса" впервые явилась целенаправленная работа общественного мнения, позволившая устранить несправедливость не прежним путем смены династий и конституций, а посредством морального давления на власть. Первый раз в истории Франции борьба за право велась нереволюционными методами, а открытое письмо Эмиля Золя президенту республики "Я обвиняю!" предвосхитило стиль и манеру так известных по XX веку правозащитных петиций.
Кроме правозащитного сознания фактическим детищем дрейфусиады оказался и сионизм. Совпадение по времени дела Дрейфуса и I конгресса сионистов вовсе не случайно. Либеральное сознание XIX века видело решение еврейского вопроса в эмансипации, т. е. окончательном уничтожении унаследованных от средневековья правовых норм, ограничивающих права евреев. Предполагалось, что когда будут взломаны стены гетто и евреям предоставлены равные со всеми права на участие в хозяйственной, гражданской и политической жизни, еврейский вопрос отпадет сам собой — подобно тому, как с установлением веротерпимости сам собою отпал вопрос о неравноправии религиозных диссидентов. Капитан Дрейфус, казалось, был идеальным подтверждением той идеи, что равноправие и последующая естественная ассимиляция снимает еврейский вопрос — этот вопрос был чужд ему до постигших его несчастий, остался чужд и после освобождения. Встретившись с освобожденным Дрейфусом, Клемансо писал: "Он походил на торговца карандашами. То был единственный человек, ничего не понявший в деле Дрейфуса". И тем не менее именно на этого ассимилированного "торговца карандашами" обрушилась вся сила антисемитских убеждений — "бьют не по паспорту, а по морде". Такое прочувствованное биение по морде, осуществляемое властями и немалой частью граждан страны, гимн которой возглашает: "Liberte, liberte cherie!", послужило важнейшим основанием для ключевого тезиса сионистов о том, что религиозная нетерпимость может быть избыта эмансипацией, но против расовой ненависти никакая эмансипация и даже ассимиляция не поможет, и единственный выход — создание своего национального очага. Спустя сорок лет та же коллизия, но в неизмеримо более ужасном виде повторилась в Германии — такие же немецкие "торговцы карандашами", в числе которых были и инвалиды Первой мировой войны, убеждались, что даже рука или нога, потерянная ими в боях за Vaterland, не имеет для великогерманских патриотов никакого значения — человеконенавистническая идеология сионизма, как именуют ее русские патриоты, возникает не сама собой.
Но еще больше, чем евреи, потрясены были французы. Ирония истории была в том, что исполненное откровенного антисемитизма деяние государственной власти было предпринято как раз в той стране, которая была колыбелью эмансипации европейского еврейства. Установленое революцией равноправие было закреплено в Кодексе Наполеона и победоносно шагало по Европе вместе с Великой Армией — в манифесте, изданном Александром I в начале Отечественной войны 1812 года, Наполеон именно по этой причине именовался главой еврейского синедриона. Франция искренно считала себя родиной liberte, egalite, fraternite — и как раз на этой родине стали происходить такие удивительные истории. Mutatis mutandis ситуация напоминает нынешнюю российскую — страна, которая десятилетиями кичилась своей всемирно-исторической победой над фашизмом, вдруг обнаружила, что именно в державе-победительнице фашизм растет, как на дрожжах.
Можно было бы упрекнуть нынешнюю Россию в том, что ее нынешняя реакция на такое открытие никак не может быть сопоставлена с тем гневом и отвращением, которое испытала тогда Франция, но последующий проспективный взгляд показывает, что и Франции хвалиться особенно нечем. Учиненное Третьим Рейхом окончательное решение еврейского вопроса своим архизлодейством несколько экранирует то печальное обстоятельство, что среди ведущих европейских держав Франция в XX веке занимала малопочетное второе — сразу после Германии — место по антисемитизму. Еще в довоенной Франции антисемитизм (чуждый, кстати, режимам Муссолини и Франко) являлся неотъемлемой частью французской патриотической мыслит, а с падением Третьей Республики и установлением режима Виши французские власти активно и по собственной инициативе занимались решением еврейского вопроса, подведя под это надлежащую идеологическую и правовую базу.
Сетуя на мучительно медленное продвижение России по пути европейского просвещения, возможно, стоит — чтобы справедливые сетования не превращались в неистовую истерику — заметить, что история — вообще штука очень медленная. Сто лет понадобилось Франции, чтобы мирным разрешением дрейфусиады остановить череду кровавых революций. И еще сто лет — чтобы французские власти принесли покаяние за свою тогдашнюю неблаговидную роль в деле Дрейфуса. Выслушивая сегодняшние претензии, адресуемые варварской России просвещенным Западом, уместно рукодствоваться словами Спасителя о книжниках и фарисеях: "Все, что они велят вам делать, исполняйте, по делам же их не поступайте".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ