Некролог
Умер Всеволод Николаевич Некрасов. Если понимать величие поэта как масштаб его плодотворного влияния на самых разных — непохожих на него и друг на друга — авторов, как масштаб перемен, которые он вносит в само понимание стихов,— он был великим поэтом, а внесенные им в русский стих перемены справедливо называют революцией.
С середины 1950-х годов он оставался верен себе, своему пониманию искусства и тому кругу авторов, который для него навсегда остался синонимом честного искусства,— таким поэтам, как Холин, Сапгир, Сатуновский, Соковнин, таким художникам, как Рабин, Васильев, Булатов, Инфантэ — всем тем, "кому я больше всех обязан как зритель--читатель--автор".
Его стихи сначала создают в читательском сознании пространство внимания и сосредоточенности, а потом уже начинают в этом пространстве звучать и повторяться — "ну / ну и как / вороны времена / оны ли времена / или так / не очень оны". Поэзию Некрасова причисляли к концептуализму, конкретизму, минимализму, но он понимал ее не как часть какого-то направления, а как следование законам поэзии как таковой: "стих — стихия речи, речь, какой она сама хочет быть, сама ложится на язык и остается в памяти". Или о том же в стихах: "речь / ночью / можно так сказать / речь / как она есть / иначе говоря / речь / чего она хочет". И в самую суть определения поэзии он вносил этический критерий — "Как сказать, чтобы не соврать". Это "не соврать" оказывалось универсальным принципом при разговоре и о погоде и о политике — "все / так как-то / так все-таки / как / по-советски / или по-человечески / по- / нац- / спец- / русски / или уж наконец / по-людски" или "лето / эх лето лето / да нет / плохого-то / это лето не делает / только проходит".
Для Некрасова стала трагедией невозможность сохранить ясность и чистоту неофициального братства в постсоветских условиях. И в последние 20 лет и в стихах, и статьях он вел борьбу против этой утраты чистоты — против "диктатуры блата", против "воровства чужого места", "науки как не знать" — сражаясь фактически с энтропией современной культуры. Он назначал литераторов и критиков персонально ответственными за эту энтропию, то есть превращал их в козлов отпущения — на которых и обрушивался всей силой своей речи. Эта борьба превращала его самого в трагическую фигуру — то есть такую, которая ставит перед современниками неразрешимый вопрос, ставит их в неразрешимую ситуацию.
"Вот как тут быть / вот как быть / вот / как бы / тебе сказать / не как / быть или не быть / как бы нет / а как / быть как люди" — этот вопрос он и сейчас продолжает ставить перед каждым читателем каждого своего стихотворения.