Независимых судов и демократии в России нет не потому, что власть против, а потому, что страна еще не готова,— эта точка зрения стала в последние годы практически официальной. Возможно ли и на каких условиях навязать стране общественные институты, или нужно ждать, пока они сами вызреют, разбирался обозреватель "Власти" Игорь Федюкин.
Три года назад российский вице-премьер Сергей Иванов заявил: "Не стоит высаживать демократию просто как картошку в ту почву, где она никогда не росла". Образность выражения сослужила политику недобрую службу: его фраза облетела ведущие мировые СМИ как еще один пример варварской русской самобытности. Между тем ничего особенно самобытного в этом высказывании нет. Сам того, возможно, не зная, Сергей Иванов довольно удачно сформулировал суть теории органического роста институтов, которой придерживался такой, например, столп либерализма, как австрийский экономист, апостол современного либертарианства Фридрих фон Хайек. Согласно этой точке зрения, успешные общественные институты — правовая и судебная системы, самоуправление, экономический уклад — не могут быть сконструированы или привнесены извне, они должны вырастать постепенно, на основании накопленного опыта.
Восходит эта теория еще к работам английского мыслителя Эдмунда Берка, писавшего в 1790 году, что "наука управления... требует от человека опыта, для которого подчас мало целой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью — к возведению нового, особенно когда перед нами нет модели, доказавшей свою полезность". Иными словами, в большинстве случаев лучше смириться с несовершенством существующего устройства, чем идти на серьезные социальные и экономические потрясения. Теория Берка была сформулирована по результатам Великой французской революции, а фон Хайек писал, имея в виду коммунистический эксперимент. Сегодня, однако, ту же самую логику используют для критики "цветных революций" или американского эксперимента в Ираке, а также радикальных экономических реформ в России в начале 1990-х годов. Исходя из той же концепции органического роста институтов оправдывают и установленную сегодня в России политическую систему: по логике Сергея Иванова и его коллег получается, что нормальных демократических институтов в стране нет потому, что они еще не вызрели. Когда придет время, демократия и независимые суды вырастут сами собой, а навязывать их преждевременно чревато потрясениями и бесполезно: все равно не привьются.
Понять, так ли это на самом деле, довольно сложно. Критики концепции органического роста часто ссылаются на примеры Германии и Японии, куда в рамках послевоенной оккупации западными союзниками были успешно пересажены демократические институты. Однако сами по себе эти случаи доказывают мало, ведь есть примеры прямо противоположные. Кроме того, можно предположить, что все дело в особых качествах японцев и немцев — их национальном характере, традиционном уважении к праву и правилам и т. д. Есть также пример бывших английских колоний — США, Канады, Австралии, Новой Зеландии, где успешно привилась британская политическая система. Но и здесь все неочевидно: в конце концов, общественные институты были импортированы сюда вместе с населением.
Поэтому группа американских экономистов — Дарон Асемоглу с Саймоном Джонсоном из Массачусетского технологического института и Джеймс Робинсон с Дэвидом Кантони* из Гарварда — протестировала теорию органического роста институтов на примере Европы конца XVIII — начала XIX века, когда здесь бушевали Наполеоновские войны. Как известно из истории, устанавливая контроль над той или иной областью Европы, французы-революционеры запускали в ней масштабные институциональные реформы. Вначале они ликвидировали существовавшие там старые феодальные политические, экономические и социальные институты. Затем организовывали на оккупированных территориях современную бюрократическую систему управления и вместо старых феодальных норм вводили систему кодифицированного, формального права — знаменитый наполеоновский кодекс.
Ломать приходилось многое. Прежде всего в Бельгии и Германии, Швейцарии и Италии: революционные армии отменяли все сохранявшиеся там остатки крепостного права, включая ограничения на передвижение и владение землей, а также феодальные повинности — всевозможные налоги, традиционно взимавшиеся с крестьян местными дворянами. В городах ликвидировалась старая цеховая система — теперь любым ремеслом мог заниматься любой гражданин, а не только члены соответствующей гильдии. Все жители становились равными перед законом, причем не только на бумаге, но и на практике: дворяне, воевавшие против французов, лишались поместий, монастырские и епископские земли конфисковывались и продавались крестьянами, городские олигархи подвергались экспроприации. Создавались также новые политические и судебные институты. Например, на подконтрольных французам немецких территориях вдоль Рейна было создано несколько специальных судов для разрешения коммерческих споров. Вместо сотен независимых княжеств, графств, вольных городов и прочих территориальных образований, существовавших в старой Священной Римской империи, было создано 40 государств, что означало ликвидацию таможен и упрощение административной и судебной систем. Так, в созданном французами в 1807 году Королевстве Вестфалия были ликвидированы все феодальные повинности, дворяне потеряли все особые права, в том числе и право не платить налоги. Были созданы кабинет министров, парламент, включающий представителей дворянства, купечества, ученых и прочих видных граждан, и формально независимый суд.
Европа периода революций и Наполеоновских войн интересна исследователям истории реформ и еще по одной причине.
Различные территории попадали под оккупацию почти случайным образом, но все же существовала общая схема: более богатые западноевропейские страны серьезнее рисковали быть оккупированными, чем удаленные и бедные регионы Центральной и Восточной Европы; первыми под властью французов оказались самые развитые территории — Бельгия и Нидерланды.
При сравнении западных и восточных территорий Европы необходимо учитывать множество сопутствующих обстоятельств, что затрудняет анализ. Исследователи решили проследить влияние институциональных реформ на территориях с более или менее культурно однородным населением и обратили внимание на Германию, в которой одни регионы (север и северо-запад) были оккупированы, а другие (юг и восток) — нет. В качестве ключевой переменной использовалась продолжительность оккупации той или иной территории французами, учитывались также всевозможные дополнительные факторы (например, кем населен этот регион — католиками или протестантами).
Как выяснилось, примерно до 1850 года уровень развития регионов не зависел от длительности французской оккупации, но затем более длительно оккупированные (а значит, более глубоко реформированные) территории стали уходить в отрыв. Показатели уровня ВВП за этот период слишком ненадежны (а чаще всего их просто нет), поэтому в первую очередь исследователи ориентировались на такие ключевые показатели развития, отражавшиеся статистикой XIX века, как уровень урбанизации и плотность сети железных дорог. Подсчеты показали, что в этих регионах действительно существенно быстрее строились железные дороги и росла доля городского населения.
Наличие же временного промежутка, необходимого, чтобы реформы начали действовать, исследователи объясняют двумя факторами. Во-первых, указывают они, оккупация сопровождалась не только институциональными реформами, но и грабежами и реквизициями — на преодоление этих негативных последствий требовалось время. В частности, существующие исследования показывают, что в краткосрочной перспективе экономика небольших стран вроде Бельгии и Голландии серьезно пострадала в результате войн и сокращения международной торговли. Во-вторых, институциональные реформы сами по себе не запускали экономический рост, но они создавали условия для того, чтобы впоследствии использовать открывающиеся возможности, связанные с промышленной революцией и появлением новых технологий.
Таким образом, навязанные французскими оккупантами реформы действительно способствовали развитию завоеванных территорий. Аналогичные результаты дала и попытка повторить те же подсчеты с использованием показателей ВВП, сконструированных по косвенным данным известным британским историком Ангусом Мэддисоном.
К сожалению, проводившиеся французами реформы были слишком взаимосвязаны, чтобы проследить влияние каждой из них по отдельности. Соответственно, неясно, что оказалось важнее — введение наполеоновского кодекса, отмена внутренних таможен или реорганизация управления. Самый главный, впрочем, вывод, предлагаемый Дароном Асемоглу и его коллегами, состоит в том, что радикальные, шоковые реформы возможны, что они могут иметь положительные последствия для экономики и что импортные общественные институты вполне могут прижиться на новой почве. Происходит это, конечно, не всегда, однако гипотеза исследователей состоит в том, что в данном случае успех реформ был обусловлен как раз их резкостью. В отличие от многих других случаев реформы проводились без оглядки на личности и сложившиеся группы интересов — наоборот, опасаясь сопротивления своей власти со стороны традиционных местных элит, французы часто специально старались ослабить их позиции. В итоге им удалось радикально расчистить складывавшиеся веками наслоения институтов, границ, законов и элит — и этого хватило, чтобы запустить экономический рост полвека спустя.
*Асемоглу Д., Кантони Д., Джонсон С., Робинсон Д. Последствия радикальных реформ: пример Французской революции.— Национальное бюро экономических исследований, апрель 2009 года.