На этой неделе Юрию Трифонову, скончавшемуся в возрасте пятидесяти шести лет, исполнилось бы семьдесят. К началу 80-х его писательская репутация была выше, чем у кого-либо из официальных сочинителей, остававшихся в стране и открыто не конфликтовавших с властями в лице Союза писателей. О Трифонове вспоминает НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
"Обмен" появился в "Новом мире", когда автор повести был уже известным советским писателем с внушительным послужным списком. В его активе была Сталинская премия, заработанная им в возрасте 25 лет. Вождь лично читал произведения, выдвинутые на соискание премии его имени, и дал ее сыну уничтоженного в 38-м старого соратника и военноначальника за вещь по тем временам абсолютно аполитичную — повесть "Студенты". Столь чудесный дебют никогда не проходит для автора безнаказанно: Трифонов больше десяти лет печатал лишь очерки о передовиках и небольшие рассказы. Один из них, "Душной ночью", появился в "Тарусских страницах", альманахе, попавшем в глухую опалу. Впрочем, рассказ был невиннейший, демонстрировавший лишь, что молодой прозаик прилежно подражает не Фадееву, а модному тогда в России Хэмингуэю.
В 1963 году Трифонов публикует роман "Утоление жажды". Быть может, именно участие в "Страницах" спасло его от получения за эту книгу еще одной, правда уже переименованной в Государственную, премии (за нечто подобное в те же годы Госпремии удостоился Георгий Владимов). Это образцовый соцреалистический роман, описывающий конфликт хорошего с лучшим. За образцы взяты романтический "Кара-Бугаз" и "Русский лес" Леонова. В романе действуют инженеры, для которых смысл жизни — работа; произведение полно технологических подробностей и прямолинейной патетики; но роман и метафоричен — вода, медленно движущаяся по строящемуся в Кызык-Кумах каналу, символизирует, по-видимому, неотвратимое наступление светлого будущего. Премия премией, но, по-видимому, Трифонову удалось-таки доказать свою лояльность, потому что через два года, когда тема культа личности уже стремительно выходила из моды, ему позволили опубликовать роман об отце "Отблеск костра".
Но настоящая слава пришла к Трифонову именно с "Обменом", повестью, открывавшей череду вещей, составивших лучшую часть его наследия: "Предварительные итоги", "Долгое прощание", "Чужая жизнь", "Дом на набережной", "Старик", наконец, роман "Время и место", опубликованный сразу после смерти автора в "Дружбе народов". Те, кто помнит то время, согласятся, что Трифонов изобрел замечательный код общения со своим читателем. Его невозможно было схватить за руку и обвинить, скажем, в очернительстве действительности или клевете на нашу интеллигенцию, при этом все его вещи были напитаны чувством безысходной тоски и "случайности и напрасности" дара жизни. Причем не в экзистенциальном смысле, во всяком случае, — не только в нем, ибо речь шла о жизни, пришедшейся именно на это "время и место". Критик Феликс Кузнецов, специалист по Трифонову, не без задней мысли, надо думать, упорно утверждал, что Трифонов "борется с мещанством". Быть может, эта дурацкая формула действительно убаюкивала бдительность начальства. Так или иначе, но Трифонов до конца жизни оставался разрешенным и печатаемым, выездным и переводимым, будучи однозначно внеидеологичным и неангажированным, что из не "деревенских" и не "национальных" авторов удавалось в те годы, быть может, только ему, Нагибину и Георгию Семенову, с которым, кстати, у Трифонова много общего.
Трифонов описывал "средних людей", то есть класс городских служащих — ИТР, переводчиков, конъюнктурных журналистов и литераторов. То есть чеховских персонажей эпохи развитого социализма — болтающих, рефлексирующих, "не умеющих жить". Забавно, но последняя формула, возникшая именно по поводу героев чеховских комедий, в трифоновские годы означала лишь неумение "достать" дефицит или дать взятку управдому (в этом духе и писал о его вещах Кузнецов). Трифонов же, разумеется, говорил о другом: о жизни, пронизанной ощущением ее ненужности. И именно скрупулезное изображение советского быта, пропитанное этим подспудным экзистенциальным переживанием, и было главным приемом трифоновской прозы. Причем не будет натяжкой сказать — трифоновской поэзии. На этом пути в поздних вещах он достигал изумительных эффектов. Вершиной следует назвать, пожалуй, повесть "Другая жизнь", в которой с помощью незаметного читателю сдвига привычный пейзаж "интеллигентского" существования с его рутиной непременного круга чтения, фрондерства и ненужных — а потому всегда безрадостных и обременительных — адюльтеров, вдруг окрашивается в какие-то зловещие, мистические тона. И в прорехи этого изображения проглядывает инобытие — та самая "другая жизнь". Кстати, без трифоновских уроков не было бы, надо полагать, прозы Петрушевской, единственного на сегодняшний день прозаика, держащегося этой линии отечественной словесности.
При всем том Трифонова сегодня забывают. Как и Георгия Семенова. Сказать "незаслуженно" о действительном мастере — тавтология. К тому же, тех, кто "заслужил" забвение, помнят много дольше. Его забывают, впрочем, заодно с целым пластом литературы позднесоветского времени, причем на вакантные места в текущей прозе не находится достойных претендентов. Но если настанут времена, когда новое поколение читателей, уже свободное от внелитературных, исторического порядка ассоциаций, примется заново открывать литературу тех лет, то одним из первых имен в этом восстановленном списке будет, несомненно, имя Юрия Трифонова.