Для наблюдателя светской жизни прошедшая неделя таила известную угрозу: август — месяц традиционно каникулярный, и можно было опасаться, что жизнь московского бомонда решительно пресечется. Но в Москву из Парижа прибыл известный художник Юрий Купер, дабы присутствовать на открытии своей выставки в Пушкинском музее на Волхонке, а затем — на банкете в его честь в Доме художника на Гоголевском бульваре.
Из-за невероятной ли светскости и знаменитости парижского льва, из-за умеренно ли теплой погоды с "переменными осадками", из-за скудости ли августовского светского календаря, наконец, — так или иначе, но решительно весь московский светско-богемный люд почел за долг присутствовать на этом мероприятии. Закройте глаза, переберите в уме знаменитые имена (за вычетом, конечно, воров в законе, а также персон из мира спорта, шоу-бизнеса, просто бизнеса и большой политики), имена, ассоциирующиеся с несколько облегченным нынче, но все еще привлекательным для части населения словом "культура",— и вы угадали: был, была, был. Проверим? Начали. Была. Был. И этот был. Вы, конечно, возьметесь хитрить и загадывать что-нибудь экзотическое. Скажем: хозяйка галереи "Дом Нащокина", супруга советника президента Наталья Рюрикова. У вас ничего не получилось: была. Министр культуры независимой Азербайджанской республики. Вы проиграли: присутствовал со всем семейством. Реэмигрантка и модель журнала "СПИД-Инфо" актриса Елена Коренева — и она пришла. Причем с сестрой и зятем, известным переводчиком-испанистом Павлом Грушко, подарившим советскому зрителю некогда два часа отдохновения в виде рок-оперы "Звезда и смерть Хоакина Мурьетты". Понимаю, сейчас вы надеетесь выиграть наверняка, но, увы, должен вас опять разочаровать: Сережа Богословский, знаменитый в среде московских прожигателей жизни не только своими талантами в области реставрации старых икон и живописных полотен, но и как живая легенда семидесятых годов — времени всеобщего карнавала и ожиданий перемен, — был тоже с очаровательной своей супругой...
Вот мы и сбились на ностальгический тон. Да и как его избежать, если перед нами — человек, за судьбой которого следило целое поколение московской богемы, друг Катрин Денев, оформитель спектаклей в "Ла-Скала", герой парижских и нью-йоркских вернисажей, британский подданный и автор романа "Moscow still life", посвященного нравам исчадий московских мастерских, Юрий Купер собственной персоной, которого некогда в московских артистических кругах знали как Юру Купермана, прекрасного книжного графика из издательства "Молодая гвардия" и добрейшего гуляку. Полно, он ли это — тот самый Юра, превратившийся в слегка усталого от славы и груза собственных свершений в области мирового искусства седого респектабельного господина?
Но — все по порядку. Пушкинский музей был в осаде. Последний раз такое скопление народа наблюдалось здесь, кажется, еще при большевиках, когда "давали Тутанхомона". Причем в этой толпе перед подъездом наблюдалась изумительная концентрация знаменитостей, причем в сочетаниях, которые может выдумать лишь сама life: вон Белла Ахмадуллина, а вон в длинном черно-белом клифте от Армани, похожем орнаментом на одежду эскимоса, Роман Григорьевич Виктюк. За ним — бывавший уж не единожды героем нашей рубрики композитор из Санкт-Петербурга Леонид Десятников. И тут же — надо же такому случиться — бывший председатель РАИС, неудачливый начальник пресс-службы в зоне осетино-ингушского конфликта, обозреватель "Эха Москвы", весь в рыжей бороде бурный Андрей Черкизов — чуть под шофе, конечно. Там — прямо из кабачка "13 стульев" Наталья Селезнева, а там — не верится, сама Анастасия Вертинская (по секрету скажем, что актриса решила запеть, как некогда ее папа, и склоняла героя вечера оформить ее будущий диск). Вот бочком прошла живая легенда интернационального кино — Анна Карамазофф, он же Рустам Хамдамов, а вон — бывший переводчик из Санкт-Петербурга, а нынче управляющий нью-йоркским рестораном русской кухни "Самовар", что на 56-й стрит, угол с 7-м авеню, тем самым, где в доле, говорят, участвуют и Бродский, и Барышников, — Роман Каплан. И везде, как обычно, подобно вьющемуся какому-нибудь дикому винограду, артист Театра на Таганке Борис Хмельницкий.
Когда публика водворилась в музейные залы, то, несмотря на солидное пространство, занимаемое выставкой, дышать стало решительно нечем. Впрочем, кто не знает, что на премьеры ходят не смотреть спектакль, а на вернисажи — вовсе не из-за картин. Понемногу званые стали выбираться на свежий воздух и, степенно сдерживая иноходь, заворачивали за угол — на бульвар, стремясь в сторону вожделенного фуршета.
В Доме Художников за столиком маленького бара у входа их по-хозяйски встречал, восседая в окружении чад и домочадцев, вице-президент Академии искусств Таир Салахов и с восточными вальяжностью и гостеприимством провозглашал: проходите, указывая при этом на ступеньки лестницы. Там, наверху, уже стояли столы яств.
Фуршет, впрочем, несколько не торопился начинаться. Дело в том, что наиболее пылкие почитатели виновника торжества припасли холодного шампанского, которое и следовало распить сразу по открытии выставки на балконе музея — с видом на растущий прямо из-под земли молитвами столичного мэра Храм Христа Спасителя — весь в лесах и кранах. Процедура с шампанским, как водится, несколько затянулась, и гости, на балкон не попавшие, жались теперь по стенкам в банкетных залах Дома Художников, осмеливаясь лишь пригубить минеральной водички. Так бы оно и шло вплоть до появления Купермана, когда б не Борис Хмельницкий, объявивший своим хорошо поставленным голосом: а чего мы ждем? Слабые протесты некоторых ревнителей протокола не были услышаны — публика мигом вняла призыву и ринулась. Куперман появился на полчаса позже, причем к его приходу все было дочиста съедено и выпито.
И стоит ли о том жалеть? Из хорошо осведомленных источников нам стало известно, что страшно узкий круг друзей был приглашен художником отужинать еще раз, интимно, ближе к ночи. И тут муза светского хроникера умолкает, тут вступают в силу святые законы старинной любви и дружбы, столь старинной и пламенной, какой, быть может, не упомнят и стены славного "Метрополя". Думал ли он когда-то, бродя в нищие счастливые шестидесятые под мозаикой Врубеля, что будет когда-нибудь занимать здесь номер, как какой-нибудь арабский шейх? Быть может, и думал, потому и занимает. Но тайна сия велика есть...
САНДРО Ъ-ВЛАДЫКИН