В Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина открылась выставка "Произведения итальянской живописи XV-XVII веков из собрания князей Корсини во Флоренции". В последнем субботнем номере Ъ писал об аналогичной выставке в Мюнхене, посвященной фамилии Фарнезе. Корсини занимают несколько более скромное место в истории Италии, но в отличие от Фарнезе этот род не кончился, а продолжает существовать и поныне, подобно Колонна и Дориа-Памфильи. Их палаццо, закрытые для назойливых туристов, содержат сокровища, увидеть которые в Италии не менее трудно, чем на заграничной выставке. Словом, сегодня в Москве оказалось возможным узнать ту Флоренцию, что не слишком доступна в самой Флоренции.
Наибольшее внимание на выставке привлекает картина, отнюдь не относящаяся к шедеврам мирового искусства, хотя она хорошо известна всем, интересующимся историей. Это "Сожжение Савонаролы" — работа, известная во многих вариантах, хранящихся в других музеях, чаще всего под именем неизвестного мастера конца XV века, но на этой выставке приписанная мастерской Франческо Росселли. На картине изображено событие, повлиявшее на судьбу всей Италии, а, следовательно, и всей Европы.
Победа папы и семейства Медичи над бешеным феррарским доминиканцем Савонаролой, который благодаря своим проповедям добился огромной популярности и стал опасен для тех, чьими руками был создан, означала весьма многое. Можно даже сказать, что таким образом конец Ренессанса был отодвинут еще на несколько десятилетий. Ведь проклятия и обличения Савонаролы подействовали на многих флорентийских художников: на Сандро Ботичелли, на Микеланджело, на Фра Бартоломео, на Луку Синьорелли. Даже казненный Савонарола имел достаточно высокопоставленных поклонников, чтобы на веки вечные войти в Ватикан на фреске Рафаэля "Дискута", изображающей всех знаменитых деятелей церкви.
В любом случае сожжение Савонаролы было событием весьма неординарным. В XIX веке его изображали со страстностью суриковской "Боярыни Морозовой" — как национальную трагедию, как столкновение всех немыслимых страстей. Картина из галереи Корсини поражает своей упоенной умиротворенностью. Под ногами людей, разгуливающих на площади Синьории в ожидании казни, — красные квадраты и серые полосы древней, уже исчезнувшей мостовой. Эта аккуратная расчерченность шахматного поля только усугубляет общее спокойствие. Около группы высокопоставленных горожан, обсуждающих то ли цены на шерсть, то ли самочувствие Медичи, тихо свернулась собачонка, и ее уютная поза окончательно превращает сожжение величайшего пророка XV века во что-то бесповоротно будничное.
Здания великой Флоренции, окружающие площадь, кажется, столь же безразличны к происходящему. Город, оставшийся божественно равнодушным к казни проповедника, вызывает наибольший интерес у посетителя выставки. Ему предоставлена уникальная возможность увидеть Флоренцию такой, какой ее знал юный Микеланджело. На площади Синьории еще нет его "Давида", нет и "Похищения сабинянок" Джамболоньи, нет и "Персея" Челлини, нет и знаменитого коридора Уфицци, выстроенного на улице Нанни по проекту Вазари. Ничего этого пока нет, но сама площадь мало изменилась. И, глядя на картину, кажется, что совсем недавно сожгли Савонаролу, изгнали, а потом вернули Медичи, братались и ссорились с французским двором, братались и ссорились с двором испанским. И сегодня, когда толпы туристов со всех стран гораздо гуще покрывают площадь Синьории, чем, если верить картине из палаццо Корсини, это было в день казни Савонаролы, ничто не мешает наслаждаться чистотой и ясностью кватроченто — великого пятнадцатого столетия, навсегда определившего Флоренцию.
Как знаменитые дымки вокруг тосканских холмов, кватроченто слилось с городом, и кажется, что бывшее во Флоренции до того времени, лишь стремилось к этой истонченно безразличной к земным страстям культуре, а, созданное после, сохраняло ее в памяти, чтобы все осталось на своих местах, — чаша города, окаймленная холмами, полная черепичных крыш, купол Санта-Мария дель Фьоре, рыцарственная прелесть Синьории и жемчужина Сан-Миньято аль Монте, царящая над городом.
Работы из палаццо Корсини, выставленные в Пушкинском музее, не относятся к известнейшим шедеврам кватроченто. Но возможность увидеть муз кисти Джованни Санти, отца Рафаэля, и Тимотео Вити, его первого учителя, дает уникальный шанс войти в кабинет образованного аристократа, наслышанного о неоплатонизме, об античных богах и величии древних. Эти произведения сделаны умбрийскими художниками по заказу Федерико да Монтефельтро и перешли во владение Корсини лишь в XIX веке. Однако они, очевидно, выполнены под влиянием флорентийского искусства, и не только изобразительного. За этими работами — размышления поэтов и философов, прогуливавшихся в знаменитых медичийских садах, которые завели флорентийские правители по образу и подобию Платоновской академии.
В окружении муз герцог Монтефельтро наверняка не только читал "Георгики" и "Буколики", но и подписывал различные приговоры, однако нежность лиц Клио, Эрато и Терпсихоры смягчает через века жестокость той эпохи. У Корсини, одного из сподвижников Медичи, наверняка был такой же кабинет, где он уединялся для обдумывания дворцовых интриг и прелестей поэзии. Дальнейшее вознесение Корсини вынудило их поменять свои ренессансные интерьеры на пышную барочность, но благодаря покупкам семьи, сделанным в XIX веке, зритель имеет возможность окунуться в мир этой чудной флорентийской образованности.
Пять аллегорических фигур, приписываемых то Боттичелли, то Филиппино Липпи, то другим художникам, несмотря на всю сомнительность атрибутики, происходят из медичийского круга. Неторопливый разговор прекрасных жен, загадочный, как все небесное, напоминает иллюстрации Боттичелли к поэме Данте, его изображение божественной музыки сфер.
В Пушкинском музее флорентийское кватроченто словно распространяется и на следующую эпоху. Понтормо и Бронзино стали столпами маньеризма, нервного и экстравагантного искусства, завоевавшего Европу во второй половине XVI века. В картинах этих художников, представленных на выставке, чистота и религиозность живописи не замутнены рефлексией и предчувствием грядущей катастрофы. Более того, Бронзино, художник отточенно ювелирный, придворный портретист высокомерного медичийского двора, представлен на выставке ранней, даже наивной работой, проникнутой кватрочентистской свежестью.
Семнадцатый и восемнадцатый века были временем взлета семьи Корсини. Это чувствуется даже на выставке, хотя устроители хотели сконцентрироваться на более раннем периоде, считая, возможно, справедливо, что он будет более интересен русскому зрителю. Высочайший уровень работ семнадцатого века — Фетти, Дандини, Чиголи, портретов Сустреманса говорит сам за себя, также, как и великолепный "Иоанн Креститель" Караваджо. Переполненный гербами и аллегорическими фигурами — всеми многочисленными указаниями на процветание Флоренции и рода Корсини эскиз Габбиани к росписи плафонного зала дворца этой семьи, несмотря на всю переизбыточность, вполне соответствует времени, которое принято называть в истории искусств "сумерками Медичи". Корсини еще получат свои высокие звания — папские и кардинальские, но позади уже столько истории, столько величия, столько искусства, что этот обременительный груз неизбежно породит усталость. И в наши дни князья Корсини затворятся в своем роскошном палаццо, лишь изредка снисходя до того, чтобы удовлетворить восторженное любопытство публики.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ