Премьера кино
Завтра в прокат выходит режиссерский дебют драматурга Чарли Кауфмана, в котором сценарист таких оригинальных фильмов, как "Быть Джоном Малковичем" или "Вечное сияние чистого разума", демонстрирует, что хороший, во всяком случае, умный писатель вполне может оказаться никаким кинорежиссером. В интеллектуальных кругах кауфмановская картина имеет репутацию фильма, который с первого раза не понять — посмотрев картину второй раз, ЛИДИЯ Ъ-МАСЛОВА заподозрила, что непонятность и сложность ее несколько преувеличена.
Можно представить, как перепугались наши прокатчики оригинального названия картины Кауфмана — "Синекдоха, Нью-Йорк" (Synecdoche, New York), представляющего собой не несущую особого смысла игру слов. Взяв место действия — Скенектади, Нью-Йорк, автор решил в нем по созвучию вместо Скенектади поставить "синекдоха": что это такое, никто не знает, зато можно проявить себя эрудитом и выдающимся каламбуристом. Велик соблазн отыскать в фильме хоть одну синекдоху — то есть фигуру речи, выделяющую ту часть целого, которая наиболее важна для его описания и потому сама по себе может служить для описания этого целого, но сделать это непросто. Обратный случай синекдохи, когда целое может служить для описания части, к фильму Кауфмана тоже непонятно как приспособить: он представляет собой такой цельный, монолитный кусок отвращения к жизни, сплавленного со страхом смерти, что различить какие-то части в этом целом не представляется возможным.
Безусловно, эта исповедальная, автобиографическая картина способна найти отклик в сердцах людей, которых все достало точно так же, как и героя Филиппа Сеймура Хофмана, театрального режиссера, занятого изнурительной рефлексией. За глубину этой рефлексии американские рецензенты так прямо уважительно и называют Кауфмана — master of mindfuckery, то есть "мастер мозго.бства", и ценителей этого редкого мастерства "Синекдоха", конечно, порадует на общем фоне текущего кинорепертуара, словно предназначенного для людей вообще без мозга. Однако там, где еще одному слишком умному нью-йоркскому невротику, Вуди Аллену, смешно, Чарли Кауфману просто тошно — смотреть же, как человека тошнит, интересно, но недолго. А приятных деталей, в которых проявляется специфическое кауфмановское чувство юмора, хватает от силы на полфильма, хотя начинается все очень многообещающе. Самокритичный автор дает своему лирическому герою фамилию в честь психического расстройства — синдрома Котара, при котором человеку кажется, либо что он уже умер, либо что потихоньку разлагается заживо. Слазив поутру в почтовый ящик, умирающий обнаруживает, что свежая пресса не сообщает ни о чем, кроме болезней и смерти: в Турции обнаружен птичий грипп, да и Гарольд Пинтер вот тоже, оказывается, дал дуба, как бы подавая тем самым заразительный пример герою фильма (в "Нью-Йорке" вообще много отсылок к знаменитым литераторам, которые входят в референтную группу Чарли Кауфмана — Пруст, Достоевский, а в общем и целом все происходящее интонационно тяготеет еще и к Кафке). Перед смертью ипохондрик идет в ванную побриться, в результате чего внезапно отлетевший кран рассекает ему лоб. Зашивающий рану врач советует зайти к офтальмологу проконсультироваться по поводу пожелтения глаз, офтальмолог шлет к неврологу, после чего у больного начинает сводить суставы, обнаруживается кровь в моче, высыпают прыщи на лице, а вскоре после посещения стоматолога не заставляет себя ждать и эпилептический припадок. Все это напоминает хармсовский анекдот про Достоевского, у которого сначала засорилась ноздря, а когда он стал ее продувать, лопнула перепонка в ухе, заткнул ухо пробкой — череп треснул, связал череп веревочкой — рот не открывается, и, наконец, он проснулся в недоумении. "Синекдоха, Нью-Йорк" в общем-то представляет собой такое довольно утомительное двухчасовое ожидание, когда мысленно разваливающийся на части Чарли Кауфман, царство ему небесное, наконец проснется и обнаружит, к своему глубочайшему разочарованию, что он еще не умер, и его герою все-таки придется доделать опостылевшую ему театральную постановку, на которую ему выделили грант и с которой он ковыряется семнадцать лет, планируя наконец окончательно самовыразиться, однако упирается в тот тупик, обозначив который автор "Синекдохи" формулирует также и главную проблему своего медленно и печально загибающегося на глазах фильма: "Никто не хочет слышать о чужой ничтожности, потому что у всех есть своя".