С другой стороны, может быть сформулировано и такое утверждение: суда глупо ожидать, и глупо его бояться, ибо слушания идут всегда, ни на секунду не прерываются и неизменно заканчиваются приведением в исполнение приговора, вынесенного неизвестно кем и неизвестно за что. Так, по крайней мере, все выглядит в романе Кафки "Процесс".
Жизнь течет себе, течет, а потом вдруг кончается. С этим парадоксом человечество, как ни пыхтит, ни за что не может совладать. Если когда-нибудь кончится, то почему еще идет? Если сейчас идет, то почему когда-нибудь кончится?
С определенной точки зрения нет ничего мучительнее, чем вот этот самый, размеренный и неумолимый, перестук сердца/колес, эта самая медленность и неуклонность приближения к обрыву. Очень хочется что-нибудь такое сделать, чтобы нарушить эту неотвратимую монотонность. Приговоренный к казни разбойник Цыганок, герой андреевского "Рассказа о семи повешенных", предлагает другому висельнику — революционеру Вернеру: ""Барин, а что, если бы конвойных того... а? Попробовать?" "Не надо,— так же шепотом ответил Вернер.— Выпей до конца". "А для ча? В драке-то оно все веселее, а? Я ему, он мне, и сам не заметил, как порешили. Будто и не помирал". "Нет, не надо",— сказал Вернер".
Пока живешь — живешь, и тебе безразлично, сколько жизней прервалось, пока ты делал очередной вдох. Это не имеет к тебе никакого отношения. В романе Альбера Камю "Чума" есть такой важный персонаж — старик-астматик, который, согласно экзистенциалистскому взгляду, не может умереть от чумы, ибо у него есть дело — он с утра до вечера занят перекладыванием горошин из одной емкости в другую. В противоположность пушкинскому Вальсингаму, который находил упоение "и в дуновении Чумы", старик-астматик просто ее отрицает: "Другие твердят: "Это чума, у нас чума была". Глядишь, и ордена себе за это потребуют. А что такое, в сущности, чума? Тоже жизнь, и все тут". Вокруг нас в каком-то смысле всегда чума. Так о чем волноваться? Но нам ближе эсхатологизм. Невозможно примириться со скучной серенькой обыденностью, хочется ослепительной вспышки. На миру и смерть красна. Вот пишет, допустим, Солженицын свое знаменитое "Письмо вождям Советского Союза". Казалось бы, что ж хуже для печальника земли русской, чем сам советский коммунизм? Но это все-таки недостаточно ужасно, и он в трогательной доверчивости к ненавистной ему же советской пропаганде на веру принимает нагнетаемые ею страхи о якобы неминуемой войне с Китаем. Какая война? Ни один разумный аналитик в 1973 году не признавал возможности того, что обессиленный "культурной революцией" Китай может нанести СССР ощутимый вред. Но будущее без очистительной финальной схватки двух миров, будущее без катаклизма было Солженицыну невыносимо: либо Всеобщее Очищение, либо Тотальная Погибель.
Нам как-то не дается воспринять промежуточное состояние как самое главное в жизни, как самое жизнь. Режиссер Алексей Герман вспоминает, как они вместе с Константином Симоновым, готовясь писать сценарий для фильма "Двадцать дней без войны", слушали воспоминания многочисленных ветеранов. Вот что запомнилось Герману из впечатлений танкистов про ленд-лизовские американские танки "Шерман": их чрезвычайно бесило, что там все внутри было обтянуто кожей, выкрашено в белый цвет, ручки все никелированные, а после каждого выстрела включалась автоматическая вытяжка для пороховых газов. "Что же во всем этом плохого?" — недоумевал Герман. Фронтовики не умели объяснить, только матерились. Это было не единичное воспоминание, а совершенно массовое. Много повидавший Симонов объяснил молодому другу: русский человек идет на войну не жить, а умирать. Комфорт воспринимался ими как кощунство. Такое же несовпадение жизненных установок наблюдалось, по словам Германа, между советскими летчиками и их американскими братьями по оружию, бок о бок сражавшимися на Севере: если из-за метели боевые вылеты отменялись, союзники устраивали вечеринку, а русские ходили мрачные.
Я читал, что когда на рассвете 4 октября 1993 года танки обстреливали Белый дом, его защитники, прячась от огня, подбадривали друг друга: мол, это еще ничего, настоящий кошмар начнется, когда придут "бейтары" Боксера. Имелся в виду рядовой депутат Мосгордумы Владимир Боксер, который в бедном мифологическом сознании баркашовцев вырос до титанических размеров, превратившись в главаря тайной сионистской организации. Что им Боксер? Что они Боксеру? Но конец не должен быть обыденным. Черному дню пристала такая чернота, какой даже и не бывает по сю сторону бытия.
Герцен передает характерный диалог: ""Плохо, брат, ты живешь",— говорил я хозяину-вотяку, дожидаясь лошадей в душной, черной и покосившейся избушке... "Что, бачка, делать? Мы бедна, деньга бережем на черная дня". "Ну, чернее мудрено быть дню, старинушка",— сказал я ему". Оно конечно, но настоящий ужас всегда как-то недостаточно ужасен. Мы ждем ужаса несоизмеримо худшего. Что это за ожидание? Вальсингамово ли "упоение в бою и бездны мрачной на краю"? Да нет, пожалуй. Вот и Иудушка Головлев, когда маменька его прокляла, не обратил на это ни малейшего внимания: "Он очень боялся маменькинова проклятия, но представлял его себе совершенно иначе. В праздном его уме на этот случай целая обстановка сложилась: образа, зажженные свечи, маменька стоит среди комнаты, страшная, с почерневшим лицом... и проклинает! Потом: гром, свечи потухли, завеса разодралась, тьма покрыла землю, а вверху, среди туч, виднеется разгневанный лик Иеговы, освещенный молниями. Но так как ничего подобного не случилось, то значит, что маменька просто сблажила".
В начале ХХ века Николай Бердяев писал: "Жажда абсолютной жизни, невозможность примириться на жизни относительной — характерно русская черта, Россия — бездарна в относительном, в среднем, в средне-относительной культуре, процветающей на Западе. Слишком абсолютное отношение к жизни, нежелание знать относительное — опасность для России. Славянофилы, Достоевский, Л. Толстой, Вл. Соловьев, Н. Федоров — цвет русской духовной культуры — хотели только абсолютного и не соглашались ни на что относительное. Вся русская литература XIX века говорит о русской жажде абсолютного, и вся история русской интеллигенции с ее максимализмом и русских народных сект и народных религиозных движений". Так философ полемизировал с Василием Розановым, который в своем "Апофеозе русской лени" заявил: "В "лени" содержится метафизический принцип Руси, и "лень"-то именно нас и охраняет от самых ядовитых зол". Полемика эта разворачивалась в 1916 году, а уже очень скоро жизнь, как казалось, опровергла Розанова и подтвердила правоту Бердяева. Разумеется, нельзя себе представить большего торжества абсолюта над повседневностью, чем большевистская революция.
Между тем новейшее развитие отечественной истории позволяет взглянуть на спор Бердяева с Розановым под новым углом зрения. Как оказалось, есть возможность совместить их антагонистические на первый взгляд объяснительные системы. Остывание эсхатологичности началось внутри коммунистического проекта очень давно, но выстраивание частной жизни, которое полным ходом шло уже в 1960-е годы, было лишено в глазах людей каких бы то ни было экзистенциальных оснований. В некотором смысле это ощущение хорошо прочитывается в повестях Юрия Трифонова. Человек постепенно понимал, что его отдельная жизнь — это все, что у него есть, но не мог ни гордиться этим перед самим собой, ни поделиться с другими. Оттого что все разуверились в возможности построения коммунизма, повседневность не обрела легитимности, причем не только на официальном уровне, но и в душах. Отсюда неустроенность, ощущение того, что все видимое — понарошку, временное, все начерно.
Возьмем яркий пример — повсеместное всеобщее свинство в местах общего пользования. Булгаковский Филипп Филиппович, наверное, подозревал, что большевики специально справляют нужду мимо унитаза, дабы тем вернее дорушить калабуховский дом. Быть может, их вожди и в самом деле считали, что бытовые удобства мешают строить на земле горний Иерусалим. Но к брежневским-то временам стало ясно: общественный сортир превращен гражданами в ад просто потому, что свинячить легче, чем проявлять гигиеническую аккуратность. И как здесь отличить розановское от бердяевского — непонятно.
В своей последней работе "Культура и взрыв" Юрий Лотман выражал осторожное опасение, что Россия, став обычной капиталистической страной, сделается размеренно-скучноватой. Сегодня очевидно, что нам это не грозит. Мы можем одновременно и по-западному бояться кризиса, и по-восточному спокойно знать, что чему быть, того не миновать, и по-русски хотеть чего-нибудь эдакого. Сколько раз мы под всеми соусами слышим и читаем, что то или иное действие или бездействие приведет "к гибели России". Почему уж сразу гибель? А потому что нечего размениваться по мелочам. Это говорят не только оппозиционные политики, не только сектанты, пророки и кликуши. Это говорят все. Я наобум посчитал, сколько раз встречается в русском "Гугле" выражение "катится в пропасть". Оказалось 28 600 встречаемостей (плюс еще "катится в тартарары" 5630 раз и т. д.). Для сравнения: англоязычный Google на аналогичное словосочетание slide into the abyss предлагает вдвое меньше — 14 800 контекстов. Еще более впечатляющим оказывается разрыв, если мы введем в поисковую систему выражение "на краю пропасти". Получится 150 000 раз. Соответствующее выражение at the edge of the abyss — 38 300 раз. Впятеро реже! Если учесть при этом, на сколько порядков англоязычный интернет обширнее русского, станет ясно, что мы имеем дело с закономерностью. Пусть сильнее грянет буря!
 "Вскоре вся дворня высыпала на двор. Бабы с криком спешили спасти свою рухлядь, ребятишки прыгали, любуясь на пожар. Искры полетели огненной метелью, избы загорелись. — Теперь все ладно,— сказал Архип,— каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть". (Пушкин, "Дубровский", гл. 6) |