В издательстве Obscuri Viri вышел написанный еще в 1979 году роман Бориса Гройса "Визит". Листая эту тонкую книжку, читателю так до конца и не удается сдвинуться с мертвой точки: герой бесконечно входит в комнату, бросая взгляд на стол, заваленный бумагами. Больше не происходит ничего. Развивается только логический сюжет: автор совершает отчаянную попытку высказаться предельно определенно, и поэтому каждое слово его нехитрой фразы обрастает подробными объяснениями, каждое из которых, разумеется, требует объяснений дальнейших. Гройс-философ демонстрирует всю невозможность понимания чего-либо "до конца", но сам путь непонимания (которое к концу становится все более катастрофическим) доставит большое удовольствие любителям логики, риторики и просто литературы. Одним из поклонников "Визита" является поэт ДМИТРИЙ ПРИГОВ — он высказывается на нашей странице о самой структуре этого романа.
Назвав текст цитатой из себя, я понял, что просто своровал ее у кого-то, не помню у кого. Да ладно, не обо мне речь. Речь о романе Бориса Ефимовича Гройса "Визит". В начале каждой его главки автор вместе с героем искренне старается совершить обыденный поступок, но уже в следующей фразе обнаруживает массу словесных препятствий. Первое предложение стремительно обрастает придаточными, к концу главки образуя огромного синтаксического монстра: никакого действия человеку, хоть на минуту задумавшемуся об этом, совершить невозможно. И автор бросает эту главку и переходит к следующей — и так до конца.
Сам роман и его появление в наше время весьма симптоматичны. Они симптоматичны для издательства Obscuri Viri с его авторами — Владимиром Сорокиным, Павлом Пепперштейном, Юлией Кисиной; с его журналом "Место печати", ориентированным на (скажем так) специфического читателя (в отличие от старо-толстых и нео-как бы-толстых журналов). Симптоматичен роман для времени и места своего появления — Москва, 1979 год. Время сложения в достаточно узком кругу московских художников и литераторов (Кабаков, Булатов, Монастырский, Рубинштейн, Некрасов, Пригов, Инфанте, Чуйков и некоторые другие) идеалов, принципов, иерархии, этикетности и языка так называемого московского концептуализма, который впоследствии, если и не победно, то неумолимо надвинулся, если и не на всю страну, то на большую часть московской, если не жизни, то культурного бытования. И роль Гройса в выработке этих принципов и языка (как единственного в кругу профессионального философа) несомненна и значительна. Надо сказать, что и поныне никто не смог сформулировать чего-то более (или хотя бы столь же) осмысленного и смыслопорождающего по поводу советской и постсоветской культурной ситуации и из этой временной точки ретроспективно (опять-таки) осмыслить весь советский период российской культуры. Если и есть возражения против культурологических построений Гройса, так только в том смысле, что: ну да, ну так, ну понятно, ну, сколько можно. А со стороны художников: почему он пишет о других, а не обо мне? (Надо заметить, после чтения романа этот вопрос отпадает сам собой — Гройс не пишет о ком-либо другом, кроме себя, то есть только о тех, в ком он угадывает себя и свои проблемы.) И если наиболее читаемый и адекватно воспринимаемый на Западе современный русско-немецко-англо и франкоязычный культуролог публикует свой роман, написанный в пору его безмятежного бытования в московских пределах (и исключительного русскоязычия), значит, роман не потерял для автора значения, как и время, в которое не только сочинялся роман, но и складывалась особая русско-советско-московская культурная среда.
Из всего вышесказанного ясно, даже и не открывая книги, что роман весьма специфичен, в особенности для нашей литературы, где отсутствует традиция джойсовского и беккетовского письма, которое и в культуре, его породившей, отнюдь не является предметом массового потребления. Такие вещи просто принимают во внимание и отдают им должное.
У людей возникнет вопрос: как читать? Сейчас объясню. Расслабьтесь. Ни автор, ни роман, ни я в качестве путеводителя не требуем от вас определения его судьбы, типа: великий! судьбоносный! ужасный! скандальный! Читайте просто, слово за словом. И там будет все, что бывает в романе, в несколько, правда, преображенном виде. Пересказывать бессмысленно. Можно только обозначить, что роман, несомненно, относится к традиции романов воспитания. Герой повествования Андрей проводится автором через основные позиции, испытания, сомнения романа воспитания: проблема бытия во времени и пространстве, способ ориентации в них, проблемы идентификации и самоидентификации, свободы, фантомности бытия, проблема внутреннего и внешнего, некие тайные формы созерцательности (темы названы в том порядке, в каком они экспонированы в романе). Мы являемся свидетелями как бы кризиса героя и как бы разрешения всех проблем в Боге. Затем как бы герою явлена как бы ситуация иллюзорности упований, но и простоты, реальности материального. И под конец герой собирает себя в сумме своей экзистенциальной истории в девятой главе, исполненной неожиданного неложного лиризма, материалом для которого, без сомнения, являются реальные факты и переживания реальной биографии реального автора.
Количество употребленных "как бы" указывает на несомненное наличие всего вышеупомянутого — но в случае нашего романа это лишь виртуальное, мерцающее заполнение привычного центра. Основные же события происходят на краях повествования, обычно даже и не попадающих в поле внимания читателя (да и писателя), не подвергающего сомнению принципы, возможность и саму законность авторского говорения.
Именно драматургия, драма, а временами и трагедийность самой возможности утвердительного авторского говорения и суть основные герои этого письма, образующего временами долгие крупно-агрегатные фантомы как бы привычной литературы. Как обнаруживается, любая точка, позиция говорения для рефлектирующего сознания обладает тотальной слабостью: раздуваясь пузырем бесконечных объяснений и оговариваний, она не дает продвинуться дальше, но лишь внутрь себя, порождая соответственно, дальнейшее пузыреобразование в качестве следующей слабой позиции. Так что вместо привычного последовательного литературного повествования, пытающегося обычно покрыть собой весь безумно раскиданный мир, в данном случае мы являемся участниками нетривиального путешествия в бесконечную внутреннюю делимость каждого элемента осмысленной речи. Даже людей непривычных, думается, увлечет драматургия неумолимой рефлексии, которая в бесконечной повторяемости элементов постепенно приращивает себе хвосты уточняющих построений и становится похожа на магические заклинания. Этот, как бы лемов, океан, повторяя и уточняя, ворочает антропоморфную куклу героя, пробуя на ней почти все возможности нынешней культуры, так что в сумме текст попутно становится эдакой энциклопедией современной жизни. (Отметим в скобках изящество и остроумие, с каким автор на пространстве 67 страниц романа обрушивает на нас безумное количество цитат и аллюзий, то обозначающих большой культурно-философский контекст, то прямо и даже нагло, как в третьей главе, определяющих человека.)
И весь этот мир бесконечной рефлексии бесконечно делился бы и надувался пузырями в непредсказуемых направлениях, если бы поверх него не помещался строгий и улыбающийся автор, взирающий вокруг, как демиург, точно помня начальную точку этих бесчисленных делений, и трезво, неумолимо и не без удовольствия все время не возвращал бы любопытного котенка рефлексии к началу. И когда накапливается критическая масса вариантов возможного и невозможного, автор просто обрывает главу и приступает к следующей. Этот жест и это умение относятся уже к чисто артистическому чувству меры, ритма и конструкции (что, кстати, не редкость среди философов как живших, так и ныне живущих). Так что все прекрасно. Так что автор по праву восторжествовал в самой последней, десятой главе повествования. Так что можно честно, спокойно и гордо удивляться своей возможности внедряться в неисповедимые глубины рефлексии, но и без всяких опасений, разом охватывать мир, буквально во всех направлениях прекрасный и могучий.
Борис Гройс. Визит. Москва, Obscuri Viri, 1995