Ретроспектива Пазолини в Москве

Идиллия двадцатого века

       Завтра и послезавтра в московском Киноцентре в рамках завершающейся ретроспективы Пьеро Паоло Пазолини состоится показ его последнего и самого известного фильма "Сало, или 120 дней Содома". Эта картина, вызвавшая шумный газетный скандал, по уверениям многих критиков должна была забыться как дурной сон. Однако сегодня обозреватель Ъ АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ пытается описать ее никем уже не оспариваемое место в истории искусств.
       
       Жанр идиллии зародился в Александрии в эпоху эллинизма. Поэтам прискучила жизнь самого большого города Средиземноморья — его толпа, роскошь, многоязычность, многомудрость, Маяк, Мусейон, Библиотека, — и они воспели тихие радости уединения. С тех пор идиллия стала означать бегство. Ее протагонистами всегда становились чистосердечные и наивные пастушки, но право на бытие они получали лишь в изощренном разуме поэтов, пресыщенных цивилизацией. Художники такого типа были главными производителями и потребителями изящной простоты уединения. Мода на идиллию свидетельствует о переизбытке цивилизованности, будь то эллинистическая Александрия, августовский Рим, Венеция XVI века или Париж XVIII века.
       Идиллия была знаком свободы. Бегство из большого города обозначало разрыв взаимоотношений с социумом. Все запутанные связи с этикой и моралью оказывались уничтоженными, что давало возможность строить свой собственный мир на основе единоличного произвола. Так идиллия стала к тому же знаком одиночества. Стремление к свободе и недовольство лживостью и продажностью цивилизации определяло сознательный выбор уединения. В этом смысле первые певцы идиллий близки к отшельничеству, также зародившемуся в Египте. Стремление к уединению порождается повышенным интересом к собственной персоне. Воспринимается ли она с восторгом или с отвращением, в конце концов неважно. Решение быть самодостаточным свидетельствует об уверенности в ценности своего внутреннего мира, и уже безразлично, какие формы уединение примет: то ли отшельник будет вдыхать аромат диких роз и наслаждаться юными пастушками, то ли примется бить себя в грудь и кататься в кустах терновника. В любом случае он станет хозяином своих желаний, не встречающих никакого сопротивления извне. Простые, милые и беззащитные создания, полностью находящиеся во власти творца идиллии, наполняют существование интеллектуала тихим покоем: идиллия становится еще и знаком счастья.
       Сильнейшая тяга к идиллическому уединению всегда была следствием отвращения интеллектуала к самому себе. Заточенный в Бастилию, предоставившей изысканному уму все вышеперечисленные радости идиллии, маркиз де Сад создает произведение, наиболее полно выразившее чаяния уединения, обуревавшие аристократию того времени: описание замка Силлинг среди далеких молчаливых скал в "Ста двадцати днях Содома" оказалось закономерным результатом развития поэтики идиллии. Свобода, одиночество и счастье обретались благодаря полному разрыву с действительностью. Изощренный разум четырех аристократов-интеллектуалов наконец претворил в действительность вековую мечту. Им стала полностью доступна красота и невинность, саму природу они смогли подчинить своим законам или капризам, что, впрочем, совершенно одно и то же.
       Экранизация Пазолини с педантичной дословностью следует скучному рассказу де Сада. Режиссер вставляет свое повествование во временные рамки фашизма, и неискушенному зрителю может показаться, что фильм посвящен его критике. На самом деле Пазолини не был занят фашизмом. Дословное совпадение с книгой маркиза придает действию вселенский масштаб — неотвратимо грядущее крушение фашизма оказывается лишь удобным предлогом для бегства на уединенную виллу. Здесь четыре прожженных интеллектуала, цитирующих Бодлера, Ницше, Гюисманса, Эзру Паунда, Барта и Колоссовски, устраивают себе приют счастья, одиночества и свободы. Он сформирован на основе холодной разумности, отрицающей какую-либо зависимость от общепринятых норм. Он чист и человечен, ибо свободен от всякой физиологичности, тут все говорит об исключительной незамутненности духовного удовольствия, доступного лишь высокому разуму, — представить, что от подобного можно получить удовольствие физическое, невозможно.
       Фашизм, весьма второстепенный в "Сало", выполняет здесь чисто вспомогательную роль. Главным для режиссера становится жесточайшее обвинение культуре, породившей желание подобной идиллии и осуществившей ее в камере Бастилии. Увешанные картинами Леже и футуристов салоны ар деко, где Полан с Батаем и Колоссовски с Бартом обсуждают проблемы бытия, вписываются в жизнь замка Силлинг и виллы Сало. Именно они вдохновили Пазолини на создание фильма. В этой страстной критике самого себя, столь сходной с ненавистью, которую испытывала аристократия к самой себе в конце XVIII века, прослеживается определенная закономерность.
       В XVIII веке никто так не презирал аристократию, как сама аристократия. Обличениям Фигаро в "Севильском цирюльнике" аплодировали именно аристократы, обвиняя себя во всех смертных грехах. И никто другой больше, чем аристократия, не возвеличивал простой народ, который был лучше, чище, правдивее и справедливее всех на свете. Кающееся дворянство — отнюдь не чисто русское изобретение. Точно так же относились к миру виконты де Вальмоны и маркизы де Мертей — когда делали необходимую передышку между двумя приключениями. Если бы личное разбирательство виконта и маркизы в "Опасных связях" не кончилось столь драматично, то от них вполне можно было бы ожидать чего-нибудь во вкусе, считающимся чисто русским: они бы пошли в народ и кончили бы свою жизнь на фоне идиллического пейзажа. Кстати, маркиза в романе так и собиралась поступить.
       В тексте Лагарпа "Пророчество Казота", написанном уже после того, как автор счастливо избежал всех ужасов революции, изображено светское общество парижского салона накануне падения монархии. Блестящие дамы и умнейшие литераторы как всегда обсуждают невозможность своего существования, мечтая о новом мире, построенном по законам разума, свободы и счастья, то есть о новой идиллии. Но беседа прерывается мрачным предсказателем Казотом, который сообщает участь каждого из них в недалеком будущем, когда эта идиллия наступит. Ненависть Пазолини к мечтаниям изощренного интеллекта, столь болезненно и страстно выразившаяся в экранизации маркиза де Сада, также оказалась наказанной — можно сказать, что он сам был убит одной из жертв республики Сало. Как самобичевание аристократии служило верным признаком ее быстрого падения, так ненависть интеллектуалов к самим себе предсказывает их неизбежное уничтожение. С этой точки зрения любовь к идилличности весьма показательна, а сама идиллия всегда трагична, даже если вполне безмятежна.
       
       АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ
       
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...