Благодушная снисходительность, а то и прямая симпатия, с которой русские либералы начала XX века относились к антиправительственным террористам, подвигла Солженицына к популяризаторской аналогии: "Как по закону Кориолиса река всегда подмывает левый берег — и никогда правый, так и либеральные симпатии неудержимо тянет влево". Теракт в Буденновске достоин занесения в анналы не только терроризма, но и либерализма — как нагляднейшая иллюстрация к закону Кориолиса-Солженицына.
Иллюстрации пошли косяком в критические часы субботы. Егор Гайдар начал свою речь с указания на то, что "можно по-разному относиться к Басаеву", не объяснив, правда, в чем заключается источник такого разнообразия — вероятно, в том, что захват в заложники тысячи мирных обывателей, сопровождающийся массовыми убийствами, есть действие никак не подлежащее однозначной оценке. В данном случае более уместной представляется политически некорректная точка зрения, высказанная мистером Бобром в английской сказке про Льва и Колдунью: "Насчет людей может быть два мнения, но насчет тех, кто по виду человек, а на самом деле нет, двух мнений быть не может".
Плюралистическую традицию продолжил Сергей Ковалев, отметивший, что "отвлекается внимание от вины российских федеральных властей в буденновской трагедии. Эта вина не меньшая, а может быть, большая, чем у непосредственных исполнителей преступления. Во-первых, федеральные власти виновны в возникновении тех условий, которые и привели к резне в Буденновске. Во-вторых, они показали полную неспособность предвидеть и предотвратить подобные террористические акты". Переводя обвинение на язык не столь давних европейских реалий, можно установить, что в 1972 году, когда палестинская организация "Черный сентябрь" захватила в заложники израильских спортсменов на мюнхенской олимпиаде, вина властей ФРГ была "не меньшей, а может быть, большей", чем у боевиков из "Черного сентября". Про власти Израиля и говорить нечего. Когда всемирно признанный правозащитник не видит разницы между безусловно подлежащей наказанию преступной халатностью и хладнокровно спланированным покушением на массовое убийство, то есть не делает различия между преступной неосторожностью, самонадеянностью etc. и сознательным злодейским умыслом, такой подход называется объективным вменением, часто применяющимся в агитации и пропаганде, но к праву и его защите никакого отношения не имеющим.
Будь нынешние обстоятельства менее печальными, можно было бы найти немалую долю комизма в том, что нынешние либералы (сидевшие ведь в свое время на кухнях и судачившие про палестинских патриотов и израильских коммандос) точь-в-точь повторяют воспетый Галичем стандартный отклик советского официоза 70-х годов на теракты ООП, а именно: "Израильская военщина известна всему свету. Как мать, говорю, и как женщина требую их к ответу". И чем кровавее учиненный борцами за свободу теракт, тем с большей страстью обличаема за то израильская военщина. Когда патентованный либерал и к тому же сущий мужчина начинает зачитывать врученный Климу Петровичу Коломийцеву обкомовский текст: "Который год я вдовая, все счастье мимо, но я стоять готовая за дело мира", трудно не проникнуться эмоциями самого Клима Петровича: "Тут отвисла у меня прямо челюсть, ведь бывают же такие промашки. Этот сукин сын, пижон-порученец, перепутал в суматохе бумажки". К сожалению, не перепутал, ибо можно подсунуть не ту бумажку, но умственную лень и общую ценностную установку не подсунешь — они свои, исконные.
Можно подсунуть разве что ряд некритически воспринимаемых софизмов, построенных по схеме "post hoc ergo propter hoc", после чего и стараться особенно не надо: прогрессивная общественность с готовностью воспримет басаевские софизмы как свои и сама будет их увлеченно тиражировать. Ведь и объективное вменение, и "после этого — значит, вследствие этого" — это просто и понятно.
Сильное впечатление произвел рассказ Басаева про недавнюю гибель его одиннадцати родственников, приведшую его в отчаяние и толкнувшую на теракт — как не пожалеть сироту и не генерализировать басаевский рассказ в том смысле, что теракту предшествовал ряд возмутительных нарушений законов и обычаев войны, а следовательно, эти нарушения теракт и породили и во всем виновато правительство. Хотя рассказ очень трогателен, в хронологии басаевской духовной эволюции есть небольшие неувязки. Когда в 1991 году Басаев захватывал в Минводах пассажирский самолет Ту-134 с заложниками, когда в 1992 году он в Кабарде взял в заложники пассажиров автобуса, когда его "абхазский батальон" заливал Сухуми кровью, когда в 1993-1994 годах под его руководством совершались разбои на чеченском участке железной дороги, его родственники пребывали в совершенном здравии и благополучии, и никак не понятно, что нового в светлый облик борца за мир и свободу внесло недавно постигшее его личное горе. Когда конкретный казус так плохо работает на общую концепцию, лучше бы его вообще не поминать, но допустим, что хотя сам Басаев не слишком удачно извиняет свое природное зверство злодеяниями Ельцина, Грачева, Ерина etc., тем не менее в общем случае логическая связка "жестокость войны — порожденные отчаянием ответные теракты" является безупречной.
Если необходимо полностью или частично оправдать террористов, такая связка необходима. Если нужно понять ситуацию, объяснение несколько хромает. Война была жестокой с декабря 1994 года, но теракт почему-то произошел лишь летом 1995-го. Израильская военщина, согласно палестинским источникам, отличалась преступным нравом изначально, но палестинский террор потряс мир лишь в конце 60-х, когда израильскому государству шел уже третий десяток. "Старая сука — потребительский капитализм" со всеми его отвратительными грехами давно уже немолод, как следует уже из первого эпитета, но западногерманская RAF и "Красные бригады" явились лишь в начале 70-х. Причина тому проста: терроризм есть ответ не на жестокость, а на победу противника. Израиль победил в Шестидневной войне арабов, устами своих официальных лидеров призывавших сбросить евреев в море — и тут же на свет Божий явились и палестинский терроризм, и омерзительный образ израильской военщины. RAF и "Красные бригады", имевшие на своем счету сотни жертв, в то же время имели на своем счету одного-единственного мученика — убитого в драке с западноберлинской полицией студента-левака Руди Дучке, так сказать, левого Хорста Весселя. Но и их можно понять: дух 1968 года, суливший, казалось бы, полное обновление прогнившего западного мира, стремительно улетучивался, "старая сука — потребительский капитализм" выстоял, и "будучи реалистом — требуя невозможного", новым левым только и оставалось, что рвать бомбы и похищать министров. Теракт в Буденновске пришелся на момент, когда российские войска добивали последние чеченские формирования, и логично предположить, что и в Чечне действовала та же универсальная закономерность. Если бы Грачев не был бахвалом и российская армия в самом деле захватила бы Чечню безо всяких жестокостей и разрушений, хирургически точным ударом в темпе Шестидневной войны 1967 года, чеченский терроризм, столь же убедительно, как и сегодня, объясняемый преступлениями российской военщины, явился бы на полгода раньше — неужто обворожительный Басаев и тогда не нашел бы что рассказать столь благосклонной аудитории?
Второе применение тезиса "post hoc ergo propter hoc" касается бездарности властей. Никак не оспоривая тезис о том, что действия властей могли бы быть более четкими и грамотными, а сановники — более толковыми, резонно задаться вопросом о том, что бы это изменило. Критика власти, гораздо более, чем Басаев, виновной во всем случившемся, была совершенно обвальной, но, как ни странно, нимало не сработал даже принцип "каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны" — внятного изложения того, как на самом деле надо было поступать, со стороны критиков не последовало хотя бы ex post facto. Отсутствие даже теоретической модели правильного поведения показывает, что ситуация была безвыходна, но в таких ситуациях дистанция между идиотом и гением стирается. Все получилось так плохо не по причине неисправности властей (хотя и она совершенно непохвальна), а потому, что политический террор — это дьявольское изобретение, благодаря которому государство оказывается в клещах невыносимой антиномии. Государство не имеет права отказаться от защиты своих попавших в беду граждан, и в то же время государство не имеет права на самоупразднение, а именно этой платы террористы требуют за спасение заложников. Тут борцы за свободу взяли на вооружение самый страшный прием пыточного следствия, когда человека ломают угрозой подвергнуть мучениям его ближних: либо отрекись от того, что делает тебя тобой, либо обреки дорогих тебе людей на мучения. "О, как это провидено — 'И враги человеку домашние его'". Вслед за тем Солженицын добавляет: "И суди тебя Бог, а не люди", но государство лишено даже этого последнего утешения. Отнюдь не имея ответа на вопрос, как вести себя на таком пыточном следствии, более честно было бы осознать для себя, что, будучи избавленным от такого выбора, негоже обличать тех, кто попал в эти клещи, и попытаться не кричать под руку, но утишать страсти, донося до сограждан страшную суть антиномии, ибо преодолеть ее можно лишь общим усилием воли и, возможно, страшной ценой, которую придется заплатить за упрямое "никаких соглашений с террористами". Непреодоление же антиномии чревато общей гибелью.
Вместо того "стокгольмский синдром" одолел не только заложников, но также общественность и СМИ. Последние преуспели в передаче зрителям и слушателям всего того ужаса, который переживают жертвы Басаева, вынужденные идентифицировать себя со своим палачом. Но, используя все средства "телевизионной реальности" для показа одной стороны антиномии — "необходимо спасать людей", СМИ совершенно безмолвствовали о другой ее стороне — "необходимо спасать то, что без чего вообще невозможно будет спасать людей в будущем, то есть государство, волю которому не может диктовать горстка решительных негодяев". У зрителя создавалось впечатление, что упорство властей объясняется не безвыходностью ситуации, но всего лишь тупым упрямством или хуже того — природной склонностью к пролитию крови. Донося в самый разгар кризиса лишь выгодную для Басаева точку зрения и ломая волю общества, СМИ лишь к среде вспомнили о втором аспекте проблемы — о том, что один освобожденный заложник обернется в ближайшем будущем десятком новых — и виноватым во всем оказалось то же самое правительство. Когда пресса считает себя вправе объективно содействовать террористам, а затем обвинять правительство в том, что ее, прессы, объективное содействие принесло плоды и террористы победили, вряд ли стоит так сильно обижаться на действительно хамские нападки на СМИ со стороны ставропольского губернатора Кузнецова. Хамство прискорбно, но безответственность — не менее.
Проистекает же она из общеценностной установки, в применении к англо-бурской войне описанной еще Владимиром Соловьевым: "Разные газетчики и политиканы и у нас, да, пожалуй, на всем континенте, против Англии ополчатся и за бедных этих угнетенных африканцев распинаться будут. А ведь это все равно, как если бы на почтеннейшего, заслуженного, всем известного и образованнейшего Федора Федоровича Мартенса (тогдашний главный российский знаток международного права. — Ъ), зашедшего по своим делам в соседнюю лавочку, чумазый подросток-сиделец вдруг с кулаками полез: 'Лавочка, мол, наша, ты здесь лишний, и, если не уйдешь, я тебя задушу или зарежу', — а там и душить стал... Я бы испытал только чувство нравственного удовлетворения, если бы мой досточтимый друг, надававши буяну хороших тумаков, сдал бы его через полицию в исправительный приют для малолетних преступников. А вместо того разные прилично одетые господа вдруг начинают поощрять и подзадоривать мальчугана: 'Молодец! Такой маленький и на такого крупного господина напал! Валяй во всю, голубчик, не выдадим!'" Тождество двух российских песен: стародавней "Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне" и нынешней "Чечня, Чечня, страна моя" — вытекает из важной особенности прогрессивного сознания: квалифицирующий признак Давида не в том, что на нем почиет десница Божия, чем и объясняется его победа над Голиафом, а в том, что он, будучи маленьким, на большого напал, то есть проявил похвальный нонконформизм. Всякий малолетний хулиган по определению оказывается пророком Давидом, а объект его нападения — отвратительным Голиафом. Small is beautiful.
Но есть и другая, более глубокая причина, связанная с общим кризисом либерального сознания. Десакрализация государства, то есть присвоение ему скромных функций ночного сторожа и социального защитника, породило соответственное потребительское отношение к этому государству, при котором сама мысль о том, что государственность может требовать жертв, представляется совершенно неуместной. Оно было бы хорошо, если бы никакой надобности в жертвах и вправду не было, но она иногда возникает. В десакрализованном государстве уже санация финансов, без которой власть рискует расползтись как мокрая газета, вызывает негодование, ибо она означает неизбежные материальные жертвы — ср. реакцию на отпуск цен. Еще большее негодование вызывает "налог кровью", то есть воинская повинность: чего ради отдавать свою жизнь за ночного сторожа? Терроризм же бьет по самому уязвимому: в государстве, где уже любая повинность воспринимается как досадная обуза, вдруг возникает ситуация, когда нужно либо идти на весьма высокий ("мерзавцы, отдавшие приказ о штурме", как выразилась исследовательница Достоевского Людмила Сараскина) риск гибели ни в чем не повинных мирных людей, либо упразднять государство. И без того неизмеримо высокая цена для общества, не желающего платить ни за что вообще никакую цену, оказывается настолько чудовищной, что сознание того никак не вмещает. А ценность государства, и без того чрезвычайно низкая, не дает смириться даже и с минимальными жертвами ради ночного сторожа — тем более с чудовищными. Бунтарский 1968 год на Западе был пиком десакрализации государства и уже полного забвения того, что "нет власти, аще не от Бога" — и именно тогда "интернационал террора" нанес удар. Запад спасся мучительной и стоившей немалой крови переоценкой ценностей: выяснилось, что государство не совсем ночной сторож, а вместо учения прогрессивного философа Бертрана Рассела "лучше быть красным, чем мертвым" популярность приобрела фраза рейгановского госсекретаря Александра Хейга "есть вещи поважнее, чем мир". Будущее покажет, какой взгляд на вызов террора возобладает в России — то ли гетевское "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой", то ли некрасовское "Поздно. Народ угнетенный глух перед общей бедой. Горе стране разоренной, горе стране отсталой".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ