Всегда неприятно, когда кто-то показывает публике остроумный фокус с единственной целью помочь людям весело скоротать отпущенное им время жизни, а кто-то приходит и портит удовольствие от фокуса, извлекая из него философские выводы и заставляя задуматься о том, на что вы тратите пресловутое время. В данном случае в роли такого фокусника выступает писатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд, в свое время подхвативший остроту Марка Твена о том, как было бы хорошо родиться 80-летним и по ходу жизни постепенно приближаться к 18-летию, и написавший на эту тему ироничную фантастическую новеллу. В роли же зануды, призывающего взглянуть на этот курьез задумчиво и печально, оказывается режиссер Дэвид Финчер, который из фицджеральдовского "забавного случая" раздувает целую историю, даже не в смысле рассказа из жизни, а куда больше — в смысле трагедии человеческого существования.
Для этого, конечно, приходится сильно переписать легковесную фицджеральдовскую историю, оснастив ее несколькими многопудовыми образными приспособлениями. Так, ключевым символом у Дэвида Финчера, задумавшего исчерпывающее высказывание на тему времени, становятся, естественно, старинные часы, "свидетели и судьи", которые слепой часовщик, расстроенный гибелью сына на войне, изготовил для вокзала в Нью-Орлеане со стрелками, движущимися задом наперед. Руководствовался он при этом понятной общечеловеческой иллюзией, что если время повернуть вспять, то все опять станет хорошо, как было раньше,— в частности, дорогие покойники встанут из могил и заживут как ни в чем не бывало. Эту иллюзию наглядно иллюстрирует кадр, когда погибающие на поле боя солдаты воскресают в обратной перемотке. Вся остальная образная система, использованная Финчером, точно так же ориентирована на максимальную наглядность и доходчивость, чтобы легко укладываться в мозгу самого распоследнего Форреста Гампа. Без упоминания этого национального американского киногероя не обойтись в разговоре о "Бенджамине Баттоне", в том числе и потому, что над его сценарием поработал сценарист "Форреста Гампа" Эрик Рот, считающийся мастером выписывать индивидуальные судьбы на фоне исторических событий, и потому "Бенджамин Баттон" представляет собой такую же гигантскую "бородинскую панораму", как и "Форрест Гамп", на разглядывание которой придется потратить почти три часа своей, к сожалению, не откручиваемой обратно жизни.
Попадаются, впрочем, в этой до отвращения безупречно прорисованной панораме детали, вызывающие не то чтобы эмоциональную заинтересованность, но чисто технические вопросы (коль скоро весь фильм представляет собой скорее чудо техники, чем произведение искусства) и претензии к логике жизнеописания задом наперед. Например, юмор Фицджеральда заключается в том, что 70-летний новорожденный еще в колыбели демонстрирует недюжинную старческую сварливость, вместо пустышки тащит в рот отцовские сигары, а игрушкам предпочитает Британскую энциклопедию. Авторы фильма ничего смешного в этом не видят (да и вообще они собрались совсем не с целью обратить внимание на комическую сторону жизни), поэтому у них Бенджамин Баттон рождается нормального размера для новорожденного, имея лицо и состояние здоровье 80-летнего старика. По версии кинематографистов, отец старичка не пытается упрямо сделать из него ребенка, как в рассказе Фицджеральда, а пользуясь его маленькими габаритами, закономерным образом подкидывает его на порог дома престарелых, где подкидыш приобретает приемных родителей в лице заботливой негритянской пары из обслуживающего персонала и вскоре отлично вписывается в стариковскую компанию. "У меня было отличное детство. Я провел его с людьми, которые жили только воспоминаниями",— запишет потом в своем дневнике Бенджамин Баттон, которому, впрочем, и на юность, зрелость и старость грех жаловаться, поскольку протекают они безмятежно, как проплывают опавшие листья мимо пенсионера, клюющего носом на лавочке у реки.
Точно так же проплывают мимо старорожденного героя Брэда Питта, заколдованного волшебниками-гримерами, различные люди, ни один из которых не делает ему ничего плохого или неожиданного и ничем не в состоянии нарушить то благосклонное остолбенение, с которым он взирает на мир и на собственное отражение в зеркале, становящееся все румянее и белее, но, как ни странно, ничуть не интереснее и привлекательнее.