Опера гастроли
Фестиваль "Золотая маска" открылся представлениями на сцене Музтеатра имени Станиславского и Немировича-Данченко недавней премьеры Мариинского театра — оперы Александра Смелкова "Братья Карамазовы". Спектакль, поставленный Василием Бархатовым и оформленный Зиновием Марголиным, претендует в общей сложности на шесть "Масок", в том числе на премию за лучшую композиторскую работу. Оперную адаптацию великого русского романа, которую сам автор назвал "оперой-мистерией", оценивает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Как режиссерская и художническая работа "Братья Карамазовы" не то чтобы захватывают, но оставляют впечатление спектакля довольно дельного. Во внятности мизансцен и ровной связности разыгрываемого действия "Братьям" отказать сложно, а это уже достижение: опера время от времени уклоняется от развития основных романных событий, уступая место очередному эпизоду подробно пересказываемой "Легенды о Великом Инквизиторе". Опять же — как материал эти тяжеловесные прорывы в мистериальность освоены, режиссер со сценографом сделали что могли.
На поворотном круге сцены выстроена четырехстенная конструкция; три стороны представляют собой по-достоевски унылые желтые фасады (отчего-то украшенные там и сям индустриальными вытяжными трубами — вероятно, в видах большей унылости), четвертая — гигантские дощатые ворота. Над всем этим тоже вполне по-атмосферному маячит силуэт стоящей в центре безверхой колокольни. Фасады служат декорациями для магистральных событий, а когда нужно вспомнить о великом инквизиторе — ворота отверзаются, демонстрируя зрителю скрывающуюся внутри условную площадь. На этой же площади в финале (в присутствии Инквизитора и "Пришедшего", как застенчиво именуется в либретто Спаситель) слушается дело об убийстве Федора Павловича. В патетические моменты сверху в лучах софитов на все это ни к селу ни к городу сыплется снежок, но это, пожалуй, единственная постановочная пошлость.
В таком искусственно-благодушном тоне можно продолжать еще долго, но это будет надувательством: кто бы и как бы ни поставил этих "Братьев Карамазовых", главные вопросы предъявляет вовсе не постановка. Ну ничего не поделаешь с тем, что либреттист Юрий Димитрин сохранил для оперы массу второстепенных персонажей, но зато главных героев сделал порядком картонными — и никого из них, не читавши романа, пожалуй, не поймешь. Из ярких ролей в спектакле есть разве что Карамазов-отец в исполнении Николая Гассиева, хотя, пожалуй, тут скорее не яркость никакая, а характерность и немножко поверхностная колоритность. Вообще слушателям, не знакомым с первоисточником, можно было только посочувствовать: абсолютное большинство исполнителей пело будто с демосфеновыми камешками во рту, так что ни либреттных цитат из романа, ни самодеятельности либреттиста было не расслышать. Добротной артикуляцией радовал разве что баритон Алексей Морозов, который только четкостью да звучностью и спасал своего ходульного-преходульного Ивана Карамазова.
Впрочем, история оперы учит и тому, что всех собак вешать на либреттиста с его промахами стоит не всегда — а к героическому оперному прошлому "Братья Карамазовы" апеллируют явно, даже чересчур явно. Упрямое желание композитора писать "в традициях" после питерской премьеры "Братьев" было встречено почти единодушным критическим "не потерплю": да как он посмел, да как не совестно стилизоваться. На самом деле беда оперы не столько в самой стилизации, доходящей до почти артикулированных цитат из Чайковского и Шостаковича, сколько в шаткости авторской позиции и в невозможности дотянуться до поставленной при этом планки.
Еще четверть века назад Умберто Эко ставил вопрос: можно ли вот сейчас вот начать свою книгу фразой "Было ясное утро конца ноября" и не выглядеть при этом комиксоидным песиком Снупи? И сам же отвечал: можно, если сделать так, что это не автор, не ты произносишь эту фразу, а некто другой, тот, для кого эти слова — вещь дозволенная. Ни этой отстраненности, ни других сознательных принципов, помимо упрямого пассеизма, у Александра Смелкова нет, и этим он лишает оправдания и свои цитаты, и скромность своих собственных мелодических идей. Его эклектичность — не столько по-художнически привольная, сколько ремесленническая, упражняющаяся. И ни качественная оркестровка, ни щепоточка действительно удавшихся музыкально эпизодов (вроде скорбного нонета на слова о том, что любой перед всеми за все виноват) не приходят опере на помощь.