Склонные к либерализму сторонники уваровской триады "самодержавие, православие, народность" подчеркивают, что самодержавие — это вовсе не авторитарная власть, а всего лишь власть суверенная, свободная от внешней вассальной зависимости. Пять лет, истекшие с 12 июня 1990 года, когда I съезд народных депутатов РСФСР принял декларацию о государственном суверенитете России, показали, что оба компонента самодержавия — суверенитет и авторитаризм — находятся в довольно тесном взаимодействии.
За исключением совсем уже неисправимых романтиков, полагающих, что гибели СССР можно было избежать даже в 1991 году, и плакальщики по покойному, и люди, относящиеся к этому историческому событию более спокойно, соглашаются в том, что 12 июня 1990 года стало порубежной датой гибели Союза. Провозглашение российского суверенитета, т. е. курс на создание национального государства по имени Россия превращал бытие Советского Союза в нонсенс. Доколе РСФСР была лишь межеумочным административным образованием, двусмысленность слова "Россия", означавшего разом и РСФСР и СССР, т. е. предполагавшего тождественность части и целого, была лишь феноменом языка. Пять лет назад эта амбивалентность стала феноменом политики, и спустя всего лишь полтора года целое вообще прекратило существовать — СССР не стало.
Из 1054 депутатов съезда более тысячи голосовали за декларацию — в соборности решению не откажешь. Причины столь соборной тяги к самодержавию вряд ли можно сводить к тому, что вторые секретари захотели стать первыми, а демократов обуял инстинкт уничтожения державы и желание подражать прибалтийским сепаратистам. Скорее можно говорить о том, что собранием тогда владел нормальный национально-государственный инстинкт. В случае с нерусскими республиками СССР гражданин хотя бы теоретически мог делать для себя выбор, что лучше и правильнее: находиться в вассальных отношениях с Москвой или же идти путем самостоятельной государственности. Гражданин РСФСР оказывался гражданином непонятно чего, и это межеумочное состояние порождало тягу к национально-государственной самоидентификации. Идея национального государства была по крайней мере понятна — есть Франция, есть Германия, есть Швеция, так вот будет и Россия — тогда как внятной артикуляции советской идеи, если не считать песни про то, что "мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз", не было вовсе.
Привлекательность самодержавия была тем сильнее, что романтическая эпоха российской государственности позволяла до поры до времени разделять вершки и корешки. Государство по своей природе двуедино. Оно — необходимое средство самоидентификации человека в социуме: allons, enfants de la patrie, оно, так сказать, "наш дом — Россия" и оно же "самое холодное из всех холодных чудовищ". Обновительный порыв 1990 года проводил всю привлекательную часть национально-государственного мифа по ведомству РСФСР, а все функции холодного чудовища (как совершенно излишние, так и вполне необходимые) оставлял за СССР. Это время кончилось 25 декабря 1991 года с отречением Горбачева, и государство восстановило свою цельность — стопроцентный суверенитет и функции холодного чудовища неотделимы. Именно с этого дня, а вовсе не с гайдаровской реформы, началось крушение идеалов. Хозяйство можно было вести по Вольскому, по Явлинскому, по Карпу или по Сидору, но вступление России в обязанности государства, причем государства, только-только возникающего и мучительно пытающегося обрести необходимые атрибуты (деньги, границы, армия, полиция) безотносительно к экономической модели, означало болезненное возвращение на землю.
Адаптации к реальной жизни мешало многое. Удобным козлом отпущения оказался Гайдар, на которого была возложена ответственность не только за хозяйственные преобразование, но и за весь шок от обретения реальной государственности. Представление о том, что истинная российская государственность — это митинги под сине-бело-красными флагами и укрепляющееся в силе духа гражданское общество, а государство как аппарат внеэкономического принуждения — это номенклатурный реванш, тоже мало способствовало трезвению. Последний тому пример — октябрь 1993 года и Чечня, когда многих возмущали не конкретные возмутительные злодеяния агентов государства, но сам факт подавления вооруженного мятежа военной силой. Драматизм самодержавной пятилетки и состоит в болезненном избывании иллюзии о том, что самодержавие-суверенитет можно легко и безболезненно отделить от общей малоприятной традиции российского самодержавия. Прозвучавшее сто с лишним лет назад пророческое предупреждение — "и время придет, уступит наш хан христианам, и снова подымется русский народ, и землю единый из вас соберет, но сам же над ней станет ханом" — вовсе не означает, что надо до скончания века целовать ханский ярлык. Оно означает только то, что обретение словом "самодержавие" лишь единственно приемлемого значения "независимость" — дело долгое и тяжкое, Пятилеткой вряд ли обойдешься.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ