Александр Солженицын впервые за несколько лет выступил с новой прозой. После выхода последнего тома исторической эпопеи "Красное колесо" он не публиковал беллетристики. Появление новых рассказов взволновало общественность, по привычке ждущую от нобелевского лауреата если не литературного скандала, то во всяком случае суровой правды. И правда, и скандал налицо. В пятом, последнем номере "Нового мира" в разделе прозы помещен роман малоизвестного автора Сергея Яковлева "Письмо из Солигалича в Оксфорд" и два рассказа нобелевского лауреата.
Первый рассказ, многообещающе названный "Эго", посвящен временам гражданской войны. Дело происходит в Тамбовской губернии, охваченной крестьянскими волнениями. Скромный сельский кооператор Павел Васильевич Эктов неожиданно для себя самого становится начальником штаба у атамана Антонова. Через какое-то время его захватывает ЧК, и после угроз расправиться с его семьей он соглашается предать Антонова и вывести чекистов на след своих бывших товарищей, скрывающихся по лесам. Автор настойчиво повторяет одну и ту же мысль, что для героических свершений и готовности стоически принять смерть главная помеха — домашние героя. Мысль внятная. Ничего больше из рассказа вычитать решительно нельзя. К тому же, собственно герою и его психологическому слому посвящена, дай Бог, пятая часть повествования, смахивающего на публицистику того же стиля, в каком написан "Архипелаг ГУЛаг".
Второй рассказ вообще представляет собой развернутое беллетризированное предисловие к мемуарам Георгия Жукова. Некий аналог этому сочинению в творчестве Солженицына тоже можно найти — портрет генерала Самсонова из "Августа Четырнадцатого", относящийся к самым сильным солженицынским страницам. Но и разница бьет в глаза. Самсонов в романе выглядит масштабной фигурой, а роковая трагедия войны и картина гибели его армии дана с поражающим размахом и пафосом. Ничего похожего о Жукове Солженицын не говорит. Остается впечатление, что автор старается быть беспристрастным, но раздражение прорывается и тут и там. Правая рука Сталина, правоверный коммунист, советский вельможа и жестокий вояка, Жуков явно Солженицыну несимпатичен.
Появление этого рассказа, по-видимому, можно объяснить лишь понятным стремлением как-то высказаться ко Дню Победы. Высказывание не получилось убедительным — ни в публицистическом, ни в художественном смысле. Головокружительная военная карьера героя выглядит чуть ли не цепочкой случайных обстоятельств. Читателю ни за что не угадать, каким же способом этот вздорный и неумный человек смог стать во главе многомиллионного войска и выиграть самую жестокую в истории войну. Единственное, в чем ему Солженицын не отказывает, — это в личной храбрости. К тому же писатель упорно продолжает уснащать прозу собственного изделия словечками типа "впрогрезь", "неутомный", и пусть читатель сам догадается, что имеется в виду. В лексически бедной ткани рассказов эти неологизмы стоят колом посреди строки.
Проза Сергея Яковлева не назидательна. Это исповедь интеллигента-неврастеника, органически не способного вписаться в нынешнюю жизнь. Разумеется, это роман-обобщение. Его мораль следует понимать так, что жизнь в нынешней России до того отвратительна, что все время очень хочется в Оксфорд, где жизнь, напротив, мила. Кроме того, в Оксфорде платят деньги, а здесь совсем нет. Почему бы герою не взять и не подработать, коли средства из оксфордского гранта все вышли, вообще говоря неясно. Он предпочитает сидеть в деревенском доме, доставшемся по наследству, есть одну картошку и, так сказать, робинзонить. С той лишь разницей, что бедный Робинзон Крузо не позволял себе столь утомительного для читателя нытья — страниц на триста машинописи.
Этот номер "Нового мира" вызывает печальные мысли. Кажется, что со времен Твардовского журнал мало изменился. Тогда, в шестидесятые, журнал тоже баловал читателя рассказами Солженицына. И проза типа яковлевской тоже находилась: скажем, повесть Натальи Баранской "Неделя как неделя", нудно и подробно день за днем описывающая невыносимость повседневной жизни обыкновенной семьи. Но и рассказы Солженицына были не в пример лучше нынешних, и проза Баранской читалась как потрясение основ — так о счастливой советской жизни писали лишь в самиздате. Новый номер журнала, как, впрочем, и почти все предыдущие за два года, иллюстрирует тихую смерть издания, некогда бывшего флагманом разрешенного либерализма. Редакция отказалась от безуспешных попыток гнаться за современностью, как делала года три-четыре назад, печатая прозу Королева или размышления Курицына о постмодернизме. Перед этим, во времена горбачевские, интерес к журналу держался на статьях публицистов с экономическим уклоном. Но постмодернизм навяз в зубах, экономические статьи заняли положенное им место в специальных изданиях, и редакции пришлось вернуться к своим баранам, ряды которых сильно поредели. Увы, при всей консервативности русской литературной жизни за последние тридцать лет в ней все-таки кое-что изменилось. Но на этот факт на страницах заслуженного толстого журнала вы не найдете и намека. И не только в разделе прозы, но и во всех прочих разделах тоже.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ