Пластический образ участников движения "Наш дом — Россия" и его лидера Виктора Черномырдина настолько увлек оппонентов, что далее констатации того непосредственно наблюдаемого факта, что правительственный блок — партия начальников, наблюдатели не идут, полагая названный факт исчерпывающим в плане анализа и прогноза. Между тем, наряду с эстетикой повести Юрия Олеши "Три толстяка", при изучении корпуленции членов правоцентристского блока возможны и не столь революционные литературные подходы.
Посетители правоцентристских мероприятий были тронуты их атмосферой: те же номенклатурные лица, те же кулуарные беседы — "в каком полку (т. е. обкоме. — Ъ) служили?". Словом, XXIX съезд КПСС. Насмотревшись на сменивших вехи (но отнюдь не физический облик) обком обкомычей, наблюдатели сделали первый, и он же последний вывод: "Номенклатурные реваншисты, за которых никто не проголосует". Ибо лицо — зеркало души.
Конечно, способы заглядывания в зеркало не лишены известной диалектичности. Правительство г. Москвы, если не считать управделами мэрии Василия Шахновского, имеющего тоже традиционный, но хотя бы не обкомовский облик ученого еврея при губернаторе, и начальника ГПУ Сергея Донцова, являющегося в образе божественного старца, состоит из столь же типических, что и на черномырдинском съезде, физиономий. Однако самые горячие сторонники тезиса о том, что за номенклатурную стать ни один уважающий себя человек голосовать не станет, столь же горячо указывают, что за правительство г. Москвы (здесь номенклатурный облик нимало не препятствует ни высоким личным достоинствам, ни бешеной популярности) уважающие себя москвичи проголосуют с редкостным единодушием — и вряд ли ради одних Донцова с Шахновским. Не допуская мысли о том, что критики "Нашего дома" умеют сочетать самое пламенное свободолюбие с не менее пламенным низкопоклонством, следует предположить иное: наблюдатели добросовестно запутались в проблеме политических толстяков.
Заключается же она в следующем. Если две вещи похожи друг на друга, то либо одна из них (черномырдинский "Наш дом") является копией другой (съезд КПСС), либо обе вещи порознь являются копией чего-то третьего, чем и объясняется их сходство. При том что по паспорту и анкете большинство собравшихся у Черномырдина новых хозяев страны действительно происходят из прежних, коммунистических хозяев, это никак не отменяет вопроса о том, чему в большей степени обязана их так поразившая наблюдателей хозяйская манера — прежней принадлежности к частному виду ("начальник коммунистический") или же нынешней принадлежности к общему роду ("отряд начальников").
Тут интересно сравнить два мероприятия — черномырдинский съезд, состоявшийся 12 мая 1995 г. в Киноцентре, и парадный обед, состоявшийся 3 марта 1806 г. в Английском клубе и описанный Л. Н. Толстым в "Войне и мире": "Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках". Участники обеда в честь кн. Багратиона очевидным образом не могли происходить ни из номенклатуры Политбюро ЦК КПСС, ни даже из "Газпрома", но сходство впечатляющее. Оно усугубляется при обращении к третьему тому романа-эпопеи, когда список образовавшихся летом 1812 года многочисленных военно-придворных партий, как-то сторонников Пфуля (Джефри Сакса), Барклая (Гайдара), Багратиона (Явлинского) и др., дополняется характеристикой начинавшей поднимать голос последней, девятой партии: "Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости". Плоды обдумывания могут быть различной полезности, но самые стиль и манера обедающих либо обдумывающих российских начальников с тех пор не слишком изменились, и приписывать одному лишь коммунизму существовавшую и существующую и до него, и после него стандартную российскую инварианту — значит полагать, что с упразднением КПСС должны были упраздниться и психофизические особенности русской нации.
Но особенности эти старше идеологий, и гневный протест против черномырдинского блока, сводящийся к пластическим характеристикам гостей и членов, есть бунт против самой сути российской психофизики, воспетой Гоголем в лирическом отступлении о "Газпроме" и демократической альтернативе: "Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят... Наконец, толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро".
В российской истории противостояние альтернативы и "Газпрома" в основном шло с преобладанием последнего. Практически все екатерининские вельможи — толстые (какой-нибудь граф Безбородко, лишенный парика и облаченный в костюм с галстуком, поразил бы всю столичную прессу обкомовской номенклатурностью своей физиономии); среди тоненьких встречаем разве мимолетных фаворитов типа Ланского или Платона Зубова. Известный сбой в данной оппозиции, возможно, и введший наблюдателей в заблуждение, начинается в царствование Николая Павловича и связан с преобладанием немцев среди высшей петербургской бюрократии. Действительно, Бенкендорф, Клейнмихель, Пален или Фредерикс и не толстые, и не тоненькие, поскольку у немецкой нации другая психофизика, а даже вполне русские столичные сановники той эпохи — какой-нибудь Алексей Александрович Каренин — все более подчинялись онемеченному духу двора. Сейчас немецкое влияние не столь сильно, но попытки преодолеть оппозицию также наблюдаются: Егор Гайдар, по всей своей психофизике принадлежащий к толстым, постоянно призываем своим ближайшим окружением к тому, чтобы сделаться тоненьким — причем не только в политическом, но даже и в сугубо физическом смысле.
К провинции эти столичные тонкости, впрочем, отношения не имеют — там оппозиция толстых и тоненьких господствовала вплоть до 1917 года. Но еще весной того памятного года сбылась вся многовековая мечта демократической альтернативы. На политической сцене осталась, пользуясь выражением Шульгина, "вся сволочь левее кадетов", т. е. исключительно тоненькие: Керенский, Дан, Чхеидзе, Скобелев, Ленин, Троцкий etc., а тогдашний "Наш дом — 'Газпром'" был (пока не физически, но лишь политически) вырублен под корень. Осень того же года показала, что с реализацией многовековой мечты, т. е. со всенародным отвержением толстых, многие тоненькие тоже начинают испытывать большие неприятности — но кто же весной думает об осени.
Нынешней весной ни о той, стародавней, ни о будущей осени тоже думать совершенно не хочется. Вполне актуальные и уместные рассуждения о том, какие выгоды и невыгоды может принести консолидация толстых, каковы их шансы, что нового и важного это может внести в развитии российской политики и психофизики, наконец о том, до какой степени новая "партия власти" унаследовала специфически коммунистические черты, до какой степени — более нейтральную и много менее предосудительную психофизику толстых, и какой компонент смеси в итоге может возобладать, — все это подменяется передовицами, списанными с орвелловского школьного учебника истории 1984 года: "Это были толстые уродливые люди со злыми лицами — наподобие того, что изображен на следующей странице. Как видишь, на нем длинный черный пиджак, который назывался фраком, и странная шелковая шляпа в виде печной трубы — так называемый цилиндр. Это была форменная одежда капиталистов, и больше никто не смел ее носить. Самый главный капиталист именовался королем". Психологически оно понятно. Наиболее рьяные апостолы просвещенной свободы и гражданского общества психофизически более всего напоминают описанного Лесковым нигилиста 70-х годов, во всей фигуре которого "есть что-то щуковатое", а сам он более всего напоминает геральдического козерога, который "счастия не ищет и не от счастия бежит". При столь сильной напряженности чувств понятно, когда для выражения либеральных идеалов не находится более уместной формулировки, нежели та, что создана Маяковским — "Я с детства жирных привык ненавидеть". Коммунисты — не те бывшие, которые сидят в "Нашем доме — 'Газпроме'", но идейно-пламенные — могут быть довольны: "Наш еси, брате Исакий, воспляшешь же с нами". Ибо трудно яснее признаться в том, что истинным объектом демократической ненависти оказывается не коммунизм, но выражающийся в соответственной корпуленции психофизический консерватизм.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ