Мальчику четыре года. Его лицо и руки обгорели на пожаре, который (случайно, разумеется) устроил его старший брат в садовом домике его родителей. Он слепнет, потому что у него нет век. Веки были слишком тонкие, чтобы не сгореть. Он плохо ест, потому что у него нет губ. Губы были слишком нежные. У него нет мизинцев. Мизинцы были чуть толще спичек. Ему нужны пластические операции. Послушайте, взрослые красивые люди с веками, губами и мизинцами,— ему нужны пластические операции.
Его зовут Яся. Он сам зовет себя неожиданным от имени Ярослав уменьшительным — Яся. Я держу его за руку. У меня на ладони — маленькая, чуть влажная нежная ладошка. У меня под большим пальцем — твердые, как кость или пластмасса, ожоговые шрамы на тыльной стороне его кисти.
Мы играли в воздушный шарик, он смеялся, радовался и бросился меня обнимать. А я поцеловал его в щеку. Это невозможно выдержать. Я ходил по руинам взорванного дома на улице Гурьянова. Я видел сто пятьдесят детских гробов в ряд на кладбище в Беслане. На моих руках умирали дети. Но теперь я буду рыдать за рулем двести пятьдесят километров на обратном пути от Ярославля до Москвы. Меня будут останавливать гаишники и спрашивать, что у меня с лицом. У меня что с лицом? Видели бы вы, что с лицом у Яси.
Сейчас я сдерживаюсь только потому, что он смотрит. Он смотрит на меня этими детскими доверчивыми глазами. Если взрослый человек показывает жестами детские доверчивые глаза, он показывает подобные мотылькам ресницы. Но у Яси нет ресниц. У него и век даже нет. Его карие глаза просто утоплены посреди жестких, как кость или пластмасса, ожоговых шрамов. Но все равно глаза детские, доверчивые и распахнутые навстречу миру, хотя там нечего распахивать на Ясином лице.
Мы играем в воздушный шарик. Мы бросаем друг другу красный воздушный шарик с надписью "поздравляю", и я думаю о том, не больно ли Ясе играть в эту игру. А еще мы играем в говорящего Чебурашку, который говорит, что "дружить очень приятно", если нажать ему на лапу. А еще Яся показывает мне космический бластер, который, если нажать на гашетку, издает звук "тыж-дыж-дыж" и кричит "fire!". Хорошо, Яся не знает, что значит по-английски "fire!".
Он был с мамой, папой и старшим братом на даче. Была холодная весна. Мама готовила ужин, старший брат растапливал печку, а Яся гулял. И, думая, что Яся замерз, мама позвала его постоять с нею возле горячей плитки. А старший Ясин брат, у которого печка никак не растапливалась, снял с печки чугунную конфорку, взял пятилитровую бутыль с бензином и плеснул бензина внутрь. А внутри тлел какой-то огонь. И огонь вспыхнул. И обжег старшему брату руки. И от боли старший брат выронил бутыль, и она разбилась. И пять литров бензина расплескались и вспыхнули, так что внутри садового домика появилось облако огня. У Ясиной мамы обгорели ноги и шея. А у Яси — все, что не было спрятано под куртку, штаны и шапку. Он потерял сознание. Он три недели пролежал в реанимации. Доктор говорил, что у него есть шансы, если он доживет до первой пересадки кожи. А сам Яся говорит, что на пожаре ничего не видел, потому что закрыл глаза. Он только слышал, как кричала мама. И как кричал папа, починявший что-то на улице и пытавшийся прорваться во вспыхнувший дом.
Мы играем в воздушный шарик. Мы играем в бластер, который кричит "fire!". Яся рассказывает про недавний свой день рождения, где были торт и апельсины, которые он не смог есть, потому что у него нет губ. Яся показывает все пальцы на руке вместо ответа на вопрос, сколько ему исполнилось лет,— четыре.
И хуже всего то, что это не несчастный случай. Они всегда вот так растапливали печку в садовом домике — бензином. Потому что все соседи всегда растапливают бензином печки в садовых домиках. Этот пожар, этот Ясин ожог должен был случиться рано или поздно, вот что я думаю.
Они живут восемь человек в маленькой трехкомнатной квартире: с бабушкой, дедушкой, тетей, дядей, кузинами. Так нельзя жить, но они так живут. Обшарпанная лестница, обваливающаяся штукатурка. Мы идем с Ясей на прогулку, и первое, что говорит Ясина мама, когда мы выходим на улицу, это: "Яся, не подходи к детской площадке!" Детская площадка действительно представляет собою "объект повышенной опасности" — ржавая, проваливающаяся горка, острые балясины сломанных перил. В песочнице вместо песка — пыль. Возле песочницы на месте скамейки торчат из-под земли металлические штыри, на которые скамейка крепилась. Они торчат, как штыки, и Ясина мама говорит, что давеча, споткнувшись, на один из этих штырей действительно упала, проткнув себе селезенку, соседская девочка.
От греха подальше я держу Ясю за руку, чтобы он не споткнулся. Ладонью я чувствую нежную, чуть влажную Ясину ладонь. Большим пальцем — жесткие, как кость или пластмасса, шрамы на тыльной стороне его кисти. Мы, взрослые, создали нашим детям мир такой враждебный и такой опасный, что Яся — не исключение из правила, а естественный итог — вот о чем я думаю. Мы отравили воду, мы загрязнили воздух, мы исковеркали землю, мы придумали войны, мы не пристегиваем детей ремнями безопасности в машинах, мы растапливаем печи бензином и пускаем по фасадам домов газовые трубы. Если вы действительно хотите понять, что у нас получилось, надо поцеловать Ясю в щеку. Надо поцеловать в щеку мальчика, которого вы видите на фотографии.
И я даже не спрашиваю, кто виноват.
Я знаю, кто это должен исправить.