В Париже, в Hotel de Ville de Paris, открыта выставка с простым и изящным названием — "Скрипки" (Les Violons). Она посвящена венецианским скрипкам XVII-XVIII веков. Кроме двух десятков инструментов, сделанных различными мастерами, работавшими в Венеции в это время, в экспозицию включены также рисунки и картины с изображением скрипок, от Рубенса до Пикассо. Выставка в Париже невелика, и там нет прославленных шедевров, но она демонстрирует ту безошибочность отбора, которая отличает любую продуманную экспозицию.
В начале нашего века кубизм воспылал страстной любовью к скрипке. Ни один другой предмет не встречается так часто в натюрмортах Пикассо, Брака и Хуана Гриса. То в форме предельно упрощенной, когда изображение сведено к условному знаку, то, напротив, в бесконечной дробности сложных граней изощренной геометрической фигуры, этот музыкальный инструмент становится главным действующим лицом в бесконечных экспериментах молодых авангардистов.
Неожиданное пристрастие кубизма чаще всего объясняется словами Франсуа Пикабиа, сказанными в 1908 году, — "живопись — та же самая музыка". В этом чувствуется общее желание всех искусств конца XIX — начала ХХ века раствориться в одном единственном идеальном суперискусстве, обладающим особым сверхъязыком, который позволяет художнику вознестись над скучными закономерностями физического мира. Но вряд ли это верно по отношению к кубизму, испытавшему явное "натюрмортное" тяготение к вещи. Для кубистов скрипка стала в большей степени чистым предметом, чем носителем звука: в их восприятии осязание явно торжествовало над слухом. Однако эта предметность была, конечно же, божественной, а не материальной.
Выставка в Hotel de Ville de Paris посвящена сакральному значению скрипки в европейском изобразительном искусстве. Недаром скрипка стала непременным атрибутом бесконечных аллегорий. На картине Пьера Сюблейра "Атрибуты искусств" живопись символизируют палитра и кисти, скульптуру — различные гипсы, а музыку — скрипка и нотные листы. Кроме того, что в этой картине есть аллегорическое изображение трех основных искусств, в ней еще можно увидеть и намеки на пять чувств. Скульптура обозначает осязание, живопись — зрение, музыка — слух, а затесавшиеся сюда цветы и бутыль вина — обоняние и вкус. К тому же в барокко, столь приверженном к аллегоричности, скрипка стала еще и символом любовного томления.
Любовь и искусство определили восприятие скрипки и в романтизме — прямом наследнике барочной чувственности. В начале XIX века скрипке был даже придан оттенок демонизма: в романтической иконографии это персонифицировалось в фигуре Паганини. Исступление на концертах этого виртуоза, охватившее всю Европу, описано в замечательной новелле из "Флорентийских ночей" Гейне, посвященной концертам Паганини, на которых слушатели то погружались в адские бездны, где их терзали дьяволы, то поднимались к небесам, где их услаждали ангелы. На выставке находится картина Эжена Делакруа, изображающая знаменитого скрипача. Она могла бы стать иллюстрацией к новелле Гейне, навеки связав музыку, живопись и литературу в единое целое, к чему всегда стремился романтизм и в чем ему наследовал Франсуа Пикабиа.
Именно в романтизме скрипка наделяется свойствами волшебной самостоятельности, как какой-нибудь предмет из народной сказки. Созданная в эпоху барокко, в золотое время гениев скрипичного мастерства, она бережно передается руками одного музыканта во владение другого. В начале девятнадцатого века любая знаменитая скрипка имеет свою биографию, на ее деке отпечатались судьбы многих смертных, и она начинает напоминать Агасфера, любимого персонажа романтизма, странствующего через века и континенты. Неодушевленный инструмент, впитавший в себя демонизм своих владельцев, приобретает не только независимость, но даже пугающую власть над скрипачом.
Демонизация романтизмом скрипки и скрипичной музыки — лишь одно из обстоятельств культа этого инструмента. Скрипка, может быть, в большей степени, чем компьютер, телевизор, межпланетные ракеты или даже формула Пифагора, является торжеством рационализма. Все случайное, интуитивное, сверхъестественное, органическое, что есть в мире звуков, заключено здесь в идеальную форму, простую и легкую. Эта форма абсолютна и безошибочна настолько, что на протяжении столетий к ней не прибавится уже ни одна деталь. Если вспомнить теорбы, лютни и виолы, этих предков скрипки, то в них прежде всего восхищает многообразие декора. Украшенные рисунком из различных пород дерева, вставками из золота и серебра, инкрустациями из слоновой кости и лентами, они были принадлежностью мира пышного, велеречивого и церемонного. По сравнению с ними скрипка, возникшая во второй половине семнадцатого века, — сама аскеза. Это — инструмент будущего, образчик холодного дизайна, созданный не просто на века, а прямо для вечности.
На взгляд профана все скрипки похожи друг на друга. Но в них есть бесконечная вариативность. Скрипки Маттео Гоффриера отличаются от скрипок Франческо Гобетти, скрипки Карло Тонони — от скрипок Пьетро Гварнериуса. Не только произведения одного мастера рознятся с работами другого, но и скрипки, вышедшие из одной и той же мастерской никогда не бывают одинаковыми. Детали, неразличимые дилетантским взглядом и слухом, наделяют каждую скрипку своей особой индивидуальностью. На этой выставке безмолвных инструментов зритель окружен бесчисленными ипостасями одного и того же идеала, так что скрипки уподоблены хору небесных ангелов — столь же единому в своей разноликой множественности. Тайная, "ангелоподобная", сущность скрипки и ее дизайна была удачно обыграна кубистами в своих натюрмортах, столь же одинаково разнообразных.
Характерно, что темой выставки выбраны именно скрипки Венеции. Мастерские этого города в XVIII веке затмили Кремону, где жил прославленный Страдивари. Музыкальный расцвет Сиятельной Республики совпал с недолгим и эфемерным цветением венецианского Просвещения. Божественные формы скрипок Гварнериуса — такое же проявление венецианского "рацио", как концерты Вивальди и пейзажи Каналетто. Этот триумф разума и чистого искусства, демонизированный в эпоху романтизма, сделал скрипку культовым предметом, что так сильно чувствуется в натюрмортах начала нашего века. Выставка в Hotel de Ville de Paris элегантно заострила внимание именно на этом.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ