В немецком издательстве Berlin Ferlag вышла новая антология современной русской прозы, составленная Виктором Ерофеевым. Книга называется "Любовь тигра" (по названию рассказа Валерия Попова) и имеет подзаголовок "Русские цветы зла". Англоязычное издание этой книги под названием New Russian Writing и с тем же подзаголовком выпускает английское издательство Penguin Books. На очереди французское, голландское, японское и итальянское издания.
Виктор Ерофеев, собрав антологию и предварив ее предисловием, предложил ее тому кругу издательств, где выходили его оригинальные книги — прежде всего ставшая мировым бестселлером "Русская красавица". В какой-то мере это чисто гуманитарный акт, ибо в антологии Ерофеев представляет прозаиков последней четверти века, многие из которых, по словам самого составителя, являются его литературными конкурентами. Однако маловероятно, что составителем двигали лишь филантропические побуждения. Дело в том, что в последние пять-семь лет западные издательства — во многом, кстати, под наблюдением того же Ерофеева — публиковали ограниченный круг русских авторов, практически не расширяя его. Это (из авторов метрополии) сам Ерофеев, Нарбикова, Сорокин, Евгений Попов. Даже согласившись, что они пишут образцовую прозу, никто не возьмется утверждать, что этими именами исчерпывается нынешний литературный процесс. Кажется, эта истина в два последних года перестала быть тайной и для Запада. Это прозрение могло оказаться чреватым потерей завоеванного положения для писателей, оказавшихся невольными монополистами на западном рынке русских книг. Кажется, эта ситуация и заставила Виктора Ерофеева предпринять труд по составлению антологии: конечно, ему пришлось расширить список имен — отчасти за счет покойных прозаиков, не умещающихся, строго говоря, в отведенные временные рамки (Варлам Шаламов написал "Колымские рассказы" в 60-х, Евгений Харитонов и Сергей Довлатов сочиняли в 70-х), но также и здравствующих. Ерофееву пришлось пригласить на арену не только Сашу Соколова, Лимонова, Толстую (авторов, и без него известных на Западе) но и, скажем, практически никому не известных Анатолия Гаврилова и Игоря Яркевича. Идеология этого жеста прозрачна, она описана в предисловии составителя. Дело сводится к попытке задать некую матрицу, в которой тексты самого Ерофеева оказываются как бы основным кодом, пользуясь которым, эту матрицу можно дополнять или, напротив, упрощать. По мысли автора, в эту схему укладывается русская литература конца нашего века, а все, что в нее не помещается, если и имеет отношение к словесности, то к безнадежно устаревшей и идеологически себя скомпрометировавшей.
В двух словах схема такова. Классическая русская морализаторская литература, исповедуя философию надежды и пытаясь высвободить человека от ига социальных обстоятельств, потерпела блистательное фиаско. На смену ей пришла советская литература, изначально строившаяся на оптимистической иллюзии, причем литература агрессивная, насильственно внедрявшая гуманистическое мировоззрение, что и привело ее к позорному краху. Правда, на волне хрущевской оттепели выдвинулось поколение, которое пыталось внедрять гуманизм либеральными способами, но шестидесятники также оказались далеки от основной миссии любой литературы — создания, как пишет Ерофеев, "философской антропологии". Так бы все и скатилось в тартарары, если бы в последней четверти века на подмостки не вышло поколение, которое представляло некую "другую литературу", последовательно и бескомпромиссно описывающую зло.
Это, конечно, весьма простодушная схема, и полемизировать с ней всерьез — наивно. Возможно, она может быть полезной западным студентам-славистам, но нас в этой схеме удивляет школьная стадиальность, вера в то, что литература развивается и прогрессирует от элементарного к сложному (от ароматов степных цветов к вони сортира, по Ерофееву), и стремление ориентироваться по второстепенным вехам — очевидно, ни одна действительно крупная фигура русской словесности в эту схему никак не укладывается.
Двадцать имен антологии кажутся случайным набором. На месте здесь, безусловно, лишь Юрий Мамлеев, Владимир Сорокин и сам Ерофеев. В текстах других авторов вы не найдете ни "садистической агрессии", ни "отмены веры в разум". Скажем, эссе Венедикта Ерофеева, однофамильца составителя, "Глазами эксцентрика", посвящено Василию Розанову и является скорее гимном свободному уму. Варлам Шаламов здесь тоже не на месте: конечно, он показал бездны отчаяния и падения, но всякому ясно, что это не имеет ничего общего с "безднами" того же Сорокина. Сергей Довлатов — автор весьма традиционный, равно как и оба Попова, Валерий и Евгений, а также Вячеслав Пьецух — не числит же Ерофеев по ведомству "цветов зла" Бабеля или Зощенко. Совершенно случайно заехали в этот сборник поэты-концептуалисты Пригов и Рубинштейн. С другой стороны, отсутствуют Валерия Нарбикова, Нина Садур, Лариса Ванеева, Наталья Медведева, Владимир Галкин — они точнее соответствуют ерофеевским дефинициям, чем даже Лимонов.
Нужно согласиться, перед составителем стояла нелегкая задача. Не вдаваясь в обсуждение, отчего он поставил ее перед собой именно так, а не эдак (думается, его формулировки — это прежде всего инвективы писателя, а не строгие размышления литературоведа), согласимся, что "литература отчаяния", "метод жестокости", "черный юмор" — все это родилось отнюдь не в России. Кажется, много естественнее на месте Ерофеева было бы говорить о карнавальном начале в русской неподцензурной прозе, здесь не пришлось бы притягивать за уши разнородные тексты. Кстати, на протяжении всего предисловия составитель избегает термина "постмодернизм", что кажется весьма разумным. Так или иначе, но в целом состав книги не представляется чем-то живым, пронизанным единым нервом. Даже если Ерофеев прав, и все эти тексты трактуют тему зла, то перед нами все-таки скорее не букет, но гербарий.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ