Половина столетия, истекшая со дня победы над Германией, будет отмечаться обильными мероприятиями и атрибутами сугубо материального свойства — об этом свидетельствуют кипучие работы на Поклонной горе. Что же до духовного осмысления полувековой даты, то примечательно отсутствие не столько даже мыслительных итогов — подвести итоги не такое простое дело, — сколько самих признаков работы общественной мысли над очевидной проблемой: а что, собственно, предполагается отмечать?
Сторонник промыслительного взгляда на вещи мог бы заметить, что столь явный примат материального над духовным — причем в ситуации, прямо требующей совершенно обратного примата — приводит к тому, что сама косная материя начинает сопротивляться общественному безмыслию. Если непосредственно связанная с юбилеем Победы проблема hybris, т. е. непомерного (и оттого жестоко караемого роком) превышения над законами бытия, выразившаяся в фантастическом объеме геополитических приобретений СССР 1945 года, мыслью нации игнорируется, то необходимая тема гибели победителя под тяжестью неохватных трофеев не исчезает, но лишь переводится на уровень сопромата. Водружаемая на верху штыка в качестве победного трофея (и вопреки всем законам физики) гигантская позлащенная статуя богини Нике грозит страшным обвалом всего триумфального сооружения — будто недостаточно было геополитического обвала 1989-1991 гг., оставившего от необъятной восточной империи одну лишь РСФСР, и тему "Горе тебе, Вавилон, город крепкий" надобно проработать еще и на ландшафте Поклонной горы.
Осмыслением полувекового итога активно заняты лишь прокоммунистически настроенные ветераны, в каждом номере "Советской России" рассуждающие о невыносимом для них парадоксе: как смеет праздновать юбилей победы руководство страны, при котором (тут к Ельцину неявно подверстывается Горбачев) все плоды победы оказались безвозвратно утрачены. Взгляд хотя бы внятно сформулирован. Если главная ценность Победы — в чрезвычайном расширении сфер влияния державы, тогда в самом деле праздновать нечего и следует либо тихо посыпать голову пеплом, либо под началом секретаря ЦК КПСС т. Шенина устраивать альтернативный парад ветеранов — своего рода Брестскую крепость 1995 года. Можно осуждать ветеранов за однобокость подхода, но их критика полностью сокрушает эстетическую сторону официозного праздника. На Поклонной горе имеет место быть русский вариант Бранденбургских ворот и Siegenallee, в том виде, как они существовали до 1945 года, олицетворяя тему геополитического триумфа: "Deutschland, Deutschland ueber alles, ueber alles in der Welt". С исчезновением плодов триумфа Бранденбургские ворота на Кутузовском оказываются недостроенным анахронизмом.
Прямо противоположный взгляд на вещи, при котором празднуется победа не над грешником, а над грехом, т. е. не над Германией, а над коричневой чумой, был бы достоин и почтенен, если бы в обществе господствовало твердое мнение, что безотносительно к национальности зачумленного чума — страшная болезнь, а зачумленный будь он родом хоть из г. Браунау, хоть из г. Алма-Ата подлежит строжайшему карантину. При нынешнем полном и едва ли не демонстративном отсутствии противочумных мероприятий со стороны юстиции и полиции ценность и важность таковых мероприятий полувековой давности поневоле подвергается сомнению. Человеку более свойственно радоваться не давнишнему исцелению от лихой болезни, а отсутствию у него признаков этой лихой болезни здесь и сейчас.
Рассматривая конец войны не как победу, но как наступление долгожданного мира, можно было бы — хотя и с полувековым опозданием — рассматривать юбилей как праздник исторического примирения так много пострадавших в XX веке наций — России и Германии. "Когда народы, распри позабыв..." В 1985 году (отвлекаясь от внутриполитической ситуации в СССР), когда раны войны уже зарубцевались, а тяга к Западу была всеобщей, акт примирения был бы сильным и искренним — нечто подобное делал тогда в Германии президент Рейган. Но истекшие десять лет оказались равны целой эпохе. Тема примирения с Германией не миновала народного сознания, но в неимоверном сгущении событий она была осознана, прочувствована — и почти забыта. Давно прошедшее примирение уже факт истории, а не тема юбилея.
Впрочем, особенность вышеприведенных спекуляций — а их число можно умножить — в том, что они фактически отсутствуют в общественной мысли. Пустота тем более разительна, что рядом идет кипение мысли по поводу десятилетия перестройки. Интервал "1985-1995" взаправду вместил в себя много важных событий, но, строго говоря, он был лишь пятым актом куда более всеохватной драмы, заключенной в рамки "1945-1995". Скромность историософов, нимало не интересующихся другими четырьмя актами, вообще странна, а если учесть, что практически все властители дум нынешнего образованного класса чрезвычайно тяготели к историософским спекуляциям (например, покойные Гумилев и Гефтер), скромность странна вдвойне.
Разгадка, возможно, в той горе чудовищных банальностей и откровенных глупостей, которыми разродились историки пятого акта драмы, т. е. перестройки. Историософские амбиции были, но никакой серьезной историософской амуниции не наблюдалось. Между тем истекшие полвека куда трудней для осмысления, чем последнее десятилетие, сводящееся в конце концов — как и всякое падение империи — к чисто механическому процессу неудержимого обвала сверх меры перетяжеленной конструкции. Драма "1945-1995" содержит в себе такую запутанную смесь еще докоммунистического наследства с ростками посткоммунистического будущего, высочайшего героизма и отвратительной низости, "окопной правды" и сверхличностного хода мировой истории — и к тому же события этой драмы слишком хорошо известны даже и человеку с улицу, сильно затрудняя свойственные историософам фактические передержки и активное мифотворчество, — что к сколь-нибудь ответственному осмыслению юбилейного пятидесятилетия ни общество в целом, ни его образованная часть нимало не готовы. Другое дело, что без попыток (ныне полностью отсутствующих) такого осмысления никак нельзя ожидать становления гражданственности, к чему интеллектуально бездействующая образованщина так призывает.
Впрочем, концептуальный вакуум никак не отменяет исполнения совершенно понятного морального долга: поклониться бесчисленным погибшим и немногим оставшимся в живых участникам войны и за то, что они самой дорогой ценой сохранили верность нутряному чувству, делающему человека человеком и народ — народом: "Нет, так не годится". "Не смеют крылья черные над родиной летать, поля ее просторные не смеет враг топтать". А для того чтобы 9 мая вспомнить слова Спасителя "никто же больше любви имат, аще кто положит душу свою за други своя", златокованое изделие Зураба Церетели хоть и не подмога (хотя зачем тут подмога?), да зато и не особая помеха.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ