"Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней" Игоря Смирнова вышла в качестве научного приложения к журналу "Новое литературное обозрение". Книга выявляет узловые моменты в истории русской литературы XIX-XX вв. и последовательно сопоставляет их стадиям биологического развития человека на том этапе, который психоанализ связывает со становлением сексуальности.
Попытка взглянуть на историю русской литературы с психоаналитической точки зрения сама по себе не вызывает никаких возражений. Тем более когда ее предпринимает Игорь П. Смирнов, прекрасно ориентирующийся и в предмете — русской литературе XIX-XX вв., и в теории Фрейда, и в многочисленных постфрейдистских теориях, структуралистски подкованный и постструктуралистски начитанный. Всего этого несомненно достаточно, чтобы появилась такая книга — под черным переплетом, в суперобложке, с головокружительным ссылочным материалом (728 сносок), с посвящением прижизненному классику русской словесности Владимиру Сорокину, чей "шизонарциссизм" (термин Игоря П. Смирнова), преодолевающий эдипов комплекс, примеряется автором и к самому себе, являясь, разумеется, своеобразным психическим акме русской литературы.
Все, казалось бы, неплохо, а учитывая тот факт, что традиция такого рода исследований в нашей литературной теории крайне слаба, можно и не обращать особого внимания на шизонарциссистские амбиции исследователя, нашедшего в этом слове ту точку неуязвимости, откуда можно одновременно спокойно мыслить исторично и столь же спокойно рассуждать о конце истории. Однако уже здесь можно заметить некоторую ограниченность метода Игоря П. Смирнова. От того, что он назвал себя шизонарциссом, а историю — психоисторией, проблема адекватности используемого психоаналитического метода по отношению к предмету не исчезла. Дело, увы, не сводится только к выдвижению глобальной концепции, такой, например, как его "рабочая гипотеза" о том, что "филогенез — палиндром онтогенеза". Сама попытка осмыслить условия применимости подобного рода высказываний к литературе исключила бы надобность и в таких искусственных классификациях. Проблема ведь не в том, чтобы что-то назвать "садоавангардом", а что-то "истерическим символизмом", кого-то "интровертированным мазохистом", а кого-то "симбиотиком". Это всего лишь бирки, которые могут раздаваться по случайно выбранному принципу каталогизации. Проблематична, кажется, уже сама возникающая ситуация, когда увлеченный подбор терминов заменяет какое-либо возможное осмысление материала.
Конечно, можно предположить, что именно в этом и видит автор одну из сторон преодоления собственной эдипизации. Но тогда трудно удержаться от соблазна проверить, как по отношению к самому "шизонарциссу" могут быть применены схемы психоанализа. Именовать, несомненно, увлекательное занятие. Это особенно любят дети, которые бесконечно могут придумывать "чемоданные" слова на самой что ни на есть "эдипальной" стадии своего развития — от двух до пяти. Порой кажется, что сам автор "Психодиахронологики" осуществляет регресс (трудно сказать, сознательно или нет) именно к этому этапу развития личности, этапу эдипизации. Только вместо простых слов или кубиков в его распоряжении оказываются психоаналитические и структуралистские термины. Именно на уровне называния здесь и расположена мысль. Точнее, именно здесь она вытеснена, оставив следы того, что, пользуясь лексиконом Фрейда и Игоря П. Смирнова, можно было бы назвать страхом кастрации.
Как иначе понять пристрастие к крайне туманной терминологии, когда некоторые слова, встречающиеся лишь однажды, оставляют ощущение тяжелой психической ноши, их породившей? Чего, например, стоят все эти "альголагнии", "кенозисы" и, наконец, "трансгенотекстуальность" Достоевского, читая романы которого "мы имеем дело с деидеализирующим нигилизмом, аналогичным деонтологизирующему, с омнионегацией"? Чем объяснить, например, то, что все цитаты в книге даны на языке оригинала без перевода, при том что многие из цитируемых текстов изданы на русском языке? Думается, было бы поспешностью обвинять автора в академическом снобизме. Скорее дело в другом. Налицо типичный вариант вытеснения кастрационного страха. Это же подтверждают и столь любимые Фрейдом языковые ляпсусы, в которых бессознательное проговаривается, и неоправданные архаизмы, представляющие собой еще одну из форм неявного регресса к ранним стадиям развития. Как много может увидеть пристальный психоаналитик хотя бы во фразе "в очень тесном смысле этого слова".
Исходя из предпосылок Фрейда при анализе русской литературы, Игорь П. Смирнов на поверку оказывается сам крайне эдипизированным. Используя теорию Фрейда (Отца), схематизируя, препарируя, упрощая ее, Смирнов (Сын) совершает символический акт убийства мысли (устранения угрозы кастрации), который и должен быть вытеснен. Все это инфантильное терминологическое заикание, которое, что характерно, присутствует уже в самом названии книги, — следы той борьбы Сына-Эдипа, которую он ведет с самим собой, пытаясь занять место Отца (Фрейда, или "самой мысли"), устранить его и в то же время всего этого не заметить.
Игорю П. Смирнову как специалисту по психоанализу, несомненно, хорошо известно, что регрессия к детской "эдипальности" связана, по Фрейду, с переживанием насильственной смерти отца. Но в данном случае уместно говорить лишь о желании этой смерти, поскольку силы здесь явно не равны. Не случайно в эпиграф выносится случайная фраза случайного Э. Берджеса: "I hope you realize that Freud is a very sick man" ("Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что Фрейд очень больной человек"). Когда не хватает сил, остается лишь желать естественной смерти противника от придуманной болезни и ученым бормотанием бесконечно длить иллюзию присутствия собственной мысли, втайне надеясь, что еще есть шанс стать отцом (не в самом тесном смысле этого слова).
ОЛЕГ Ъ-АРОНСОН
Игорь П. Смирнов. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. Научное приложение к журналу "Новое литературное обозрение". Москва, 1994.