Выставка живопись
В Третьяковской галерее на Крымском Валу открылась выставка "...Красоту ее Боровиковский спас". На первой персональной выставке Владимира Боровиковского (1757-1825) — крупнейшего русского художника эпохи Просвещения — собрано около 200 портретов и икон из Третьяковки, Русского музея, Эрмитажа, провинциальных российских музеев, частных коллекций и даже Лувра. Неизвестное творчество хрестоматийного классика изучала АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
Цитата из экспромта Якова Полонского к портрету Лопухиной в названии выставки сразу отсылает публику к тому, в чем Владимир Лукич Боровиковский истинный был гений. К его женским портретам, лучшие из которых написаны во второй половине 1790-х и все вроде бы по одному шаблону: изображение поясное, фон пейзажный, головка в воздушных буклях, воздушно-белое платье а-ля антик, подвязанное шелковым поясом под грудью, на плечах — кашемировая шаль, на груди — медальон, на руке — жемчуга, рука — на балюстраде, отчего фигура приобретает мягкий изгиб. Один формат, одна поза, но какое при этом разнообразие характеров! Лопухина — надменная красавица, Арсеньева — кокетка и егоза, Скобеева — сильная и независимая натура, заложившая пальчиком книжку Монычарова, умница, ангелоподобная Нарышкина — пустышка. В их кругу чувствуешь себя как в доме старых друзей, поскольку все лица из хрестоматии, так что верится с трудом, что эта выставка — первая в биографии Боровиковского. На то имелись причины: в советское время к нему — иконописцу, масону и богоискателю — не знали, как подступиться. Иконы Боровиковского, которые начали выставлять лишь в последние годы, занимают примерно треть экспозиции в Третьяковке и, мягко говоря, озадачивают.
Владимир Боровиковский родился в воспетом Гоголем Миргороде в семье казаков-богомазов. Что за иконы он писал в Малороссии, известно плохо, воображается нечто в духе гоголевского кузнеца Вакулы, только в 1786 году предводитель киевского дворянства, поэт и драматург Василий Капнист поручил ему расписать аллегориями зал дома в Кременчуге, где принимали государыню, направлявшуюся в Тавриду. Екатерина Великая аллегории оценила и выписала живописца-самородка в Петербург.
Так Боровиковский оказался в петербургском доме друга Капниста, архитектора, поэта и музыканта Николая Львова — в "львовском кружке", среди интеллектуальной элиты того времени. Гавриил Державин, Александр Востоков, Александр Лабзин (тот, который, будучи конференц-секретарем Академии художеств, в ответ на предложение избрать в почетные члены близкого к государю графа Гурьева посоветовал избрать также еще более близкого к государю кучера Илью, за что попал в ссылку) — на выставке вас встречают лучшие лица эпохи. Боровиковский попал в Эрмитаж — копировать старых мастеров, в Академию художеств — рисовать в натурном классе (это в тридцать-то с лишним лет!), в ученики к заехавшей тогда в Петербург венской знаменитости — портретисту Иоганну Батисту Лампи-старшему. И вскоре оказался самым модным столичным живописцем — в письмах миргородским родным жаловался, что завален заказами и каждый час у него на счету.
Он не сделал придворной карьеры, хотя при входе на выставку вас встречает целая шеренга великих князей и княжон, а также ряд больших парадных портретов — императора Павла, его любимца князя Куракина, персидского принца Муртазы Кули-хана. Матушке Екатерине он не угодил, изобразив ее, корреспондентку Вольтера и Дидро, запросто, по-домашнему, в салопе и чепце, на прогулке в Царскосельском парке с левреткой: царственная модель, увы, не узнала в лучшем своем портрете образ просвещенной монархини, которому так стремилась соответствовать.
Зато он оставил нам восхитительную галерею портретов людей карамзинской эпохи, облагороженных духом Просвещения и идеями сентиментализма. Где юные князья и графы с христианской нежностью обнимают барашков и собачек, поют по нотам под гитару сестры Гагарины, а увешанные орденами государственные мужи облокачиваются на сочиненные ими ученые труды или сжимают в руке циркуль — знак принадлежности к масонской ложе. Где прильнувшие друг к другу сестры Куракины (портрет привезен из Лувра) исполнены того же достоинства, что и львовские горничные "Лизынька и Дашинька", а великая княжна Мария Павловна — ученица Гете и поклонница Листа — без всяких атрибутов выглядит умнейшей и тонкой женщиной. Что там Лампи-старший, с которым Боровиковского часто равняли,— в лучших его образах видится мастер, равный Гойе и Гейнсборо. Понимаешь, почему именно он в числе всего пяти, кажется, художников удостоился чести представлять русскую школу в Лувре.
При этом всю свою жизнь Боровиковский не переставал писать иконы: для Казанского собора в Петербурге, для церкви Михайловского дворца, для других храмов столицы, Торжка, Харькова, Псковской и Черниговской губерний. Видно, как мучился, стремясь срастить в единое целое украинское барокко, русский академизм и алтарные образы Мурильо. Также мучился и в жизни, переходя из одной масонской ложи в другую — в поисках истинной веры. Искал отблеск этой веры в лицах церковных иерархов — впрочем, судя по лощеным физиономиям епископа Черниговского и Нежинского Михаила (Десницкого) и католикоса Грузии Антония II, не преуспел. Иногда из-под его богодухновенной кисти выходило нечто столь странное, вроде апокалиптической "Богоматери" из Покровской церкви села Романовка, что впору вспомнить духовидца и мистика Уильяма Блейка. Но не скажешь, что эти искания были бесплодны: взять хоть "Портрет пожилой женщины в белом чепце" — сколько ума, благородства, достоинства и стойкости духа! Вглядываясь в такие лица, волей-неволей поверишь, что в человеке есть искра Божия.