Особый имидж пресс-секретаря президента — человека доверенного, посвященного во все кремлевские интриги, умело ограждающего президента от излишнего любопытства журналистов и обладающего цветистой речью — создан Вячеславом Костиковым, занимавшим этот пост почти три года. В отличие от большинства пресс-секретарей других российских политиков Костиков был не просто преданным вассалом, но и самостоятельной политической фигурой. Собирающий чемоданы перед отъездом в Ватикан экс-пресс-секретарь (в понедельник Костиков утверждался в качестве посла в Совете федерации, сейчас проходит инструктаж в МИД, а в пятницу дает в Центральном доме журналиста "отвальную") согласился дать Ъ интервью о роли и месте пресс-секретаря президента в России.
Ъ: Что такое вообще пресс-секретарь: чиновник или соратник президента? Может ли он быть личностью?
В. К.:: Вы знаете, до меня здесь практически не было пресс-службы, а пресс-секретари Ланцева и Вощанов были у Бориса Николаевича недолго. Я пришел даже не к разбитому корыту — еще нечего было разбивать, — а просто к пустой комнате. И мне, можно сказать, пришлось не просто службу, но и сам имидж, саму стилистику и политический облик пресс-секретаря создавать заново. Никаких параметров задано не было. Я пришел сюда в 1992 году по убеждению, как единомышленник Бориса Николаевича. Это был пик демократической волны, а Борис Николаевич — на самой вершине этого огромного демократического потока. Я готов был верой и правдой служить президенту, который олицетворял демократию. И должность пресс-секретаря определялась и определяется двумя параметрами: степенью доверия, которое питает к тебе президент, степенью непосредственной близости, внутреннего понимания друг друга — это с одной стороны, а с другой стороны, нужно, чтобы тебя принимала пресса. Мне повезло в этом отношении, потому что Борис Николаевич с самого начала отнесся ко мне как к своему человеку.
Думаю, что новому пресс-секретарю будет сложнее наладить отношения с президентом. Потому что президент привык к огромной власти, а власть, как вы знаете из истории, воздействует на человека весьма и весьма противоречиво. У меня получилось так, что я вошел в ближайшее окружение Бориса Николаевича в то время, когда это было легко. Нужно было просто работать — и работать в жестком, иногда в яростном режиме. Мне кажется, что в силу того, что я профессиональный писатель, я хорошо понял, уловил характер президента, специфику его восприятия людей. Кроме того, у нас с Борисом Николаевичем, как оказалось, много общего в характере. Какие-то народные корни, большой политический темперамент, некоторая жесткость в характере — что тоже нужно и президенту, и пресс-секретарю. И, несмотря на все эти параметры жесткости, — искренность и интуитивность, может быть, даже несколько наивная доверчивость.
Здесь, в структуре помощников и вообще в Кремле, работа и взаимоотношения сохраняют определенную историческую преемственность. Как было при государе императоре? Все наблюдали, кто может к Александру II, Александру III зайти без доклада, поговорить с ним. Кто близок, так сказать, к телу, перед тем, как говорится, и шляпу снимают. Человеческая натура, натура политика, она неизменна, это сохраняется и до сих пор. Близость к президенту определяет и политические возможности человека.
Ъ: Вы уходите из Кремля с легким сердцем?
В. К.:: Я покидаю Кремль со смешанными чувствами. С одной стороны, это облегчение. Потому что работа была очень тяжелая, нервная — иногда на пике нервного напряжения. А с другой стороны, в Кремле в общении с президентом, с помощниками привыкаешь к масштабу проблем. Ведь каждый день, хорошо ли, плохо ли, но бьется пульс огромной противоречивой страны, и ты чувствуешь свою причастность к этому биению. Несмотря на то что у меня теперь ранг посла, я понимаю, что такого масштаба уже не будет. К нему привыкаешь как к наркотику. Конечно, когда уходишь, у тебя отпадают какие-то привычные безусловные игрушки — правительственная связь, связь в машине, откуда ты можешь соединиться и с самолетом, и с кем угодно за границей... Я не слишком переживаю, но в первые дни, когда вдруг после того, как ты каждый день глядел в окно на флаг, на звезды, каждый день видел президента, на тебя обрушивается быт, обрушивается улица... Хотя надо отдать должное, мой уход обставлен в высшей степени корректно: мне оставили пока здесь машину, никто не торопит съезжать с дачи — президент особо распорядился об этом. Тем не менее вдруг чувствуешь, что вот она, страна-то, совсем рядом...
Если говорить о второй огорчительной стороне дела... В последнее время, когда пришли новые помощники, здесь сложился очень сильный коллектив. По-настоящему демократичный и очень эмоционально, политически и нравственно настроенный на одну волну. Я был частью этого коллектива — мне в этом смысле повезло. Я опасаюсь, что меня теперь ждет занижение интеллектуальной планки моей личной каждодневной жизни.
Ъ: Процесс вашей отставки — это что-то вроде "хроники объявленной смерти". О ней заговорили осенью прошлого года. Имела ли какое-либо продолжение история с "письмом семи"? И если отставка — это следствие событий августа--сентября прошлого года, почему это коснулось только вас, а не всех подписавших?
В. К.:: Вопрос деликатный не в отношении меня, а в отношении других помощников. Действительно, был момент, когда в обществе накопилась сумма отрицательных факторов и моментов, связанных и с достаточно противоречивым развитием демократии, и с эволюцией самого президента. Возник момент, когда президенту нужно было сказать, что что-то меняется в обществе — со всей прямотой. От чего-то предостеречь президента, который тоже, естественно, является человеком, и ему не всегда хватает времени, чтобы все оценить и расставить по полочкам. Вот этим и было продиктовано наше обращение к президенту, которое получило название "письмо семи". Ничего необычного в этой записке с точки зрения отношений с президентом не было. Я, откровенно говоря, даже не знаю, почему этот эпизод приобрел такой резонанс, ведь подавать, как раньше говорилось, записки — это часть работы. Я таких записок написал Борису Николаевичу с полсотни — касающихся и работы пресс-службы, и каких-то политических оценок, и оценок каких-то партий. Потому что на каком-то этапе, скажем, в лучшие времена наших отношений с Борис Николаевичем, как-то так вышло, что у меня — и у всех — было расширенное представление о том, что должен делать пресс-секретарь. Я считал, что Борису Николаевичу иногда нужно личное мнение Костикова по той или иной политической проблеме. Борис Николаевич их всегда читал, иногда соглашался, иногда нет. При любом серьезном мероприятии помощник, который отвечает за его проведение — Лившиц, Сатаров, Корабельщиков, Рюриков, — пишет Борису Николаевичу записки. Я думаю, что, быть может, эта записка стала раздражительным моментом, потому что она носила коллективный характер — в силу того, что наша озабоченность носила тоже коллективный характер. Что касается того, что ухожу я один... Мне предложили перейти на дипломатическую работу; предложил сам президент в личной беседе. Я не стал хвататься за кресло, делать паркетные маневры...
Ъ: Если говорить о последствиях не только для подписавших, а и для президента: он воспринял что-либо из изложенного в той записке?
В. К.:: В прессе вообще сложилось превратное впечатление о характере этого письма. Почему-то все свели к одному моменту — я не буду формулировать, к какому, — тогда как это был очень серьезный, продуманный, в конденсированной форме высказанный политический документ. Он излагал сумму опасностей, подстерегающих президента, и перечень возможных шагов, которые мог бы президент сделать для того, чтобы избежать некоторых сложностей. Потом мы видели, как значительная часть положений этого письма президентом была реализована.
Но ситуация быстро меняется, появились новые моменты, новые опасности, и я не знаю, удастся ли их избежать...
Ъ: У журналистов было очень много нареканий по поводу методики проведения пресс-конференций президента. Вы считаете ее единственно правильной в наших условиях или журналисты все же достойны большей свободы?
В. К.:: В практике, которой я придерживался, нет ничего нового, она обычна. Мне много раз приходилось присутствовать на пресс-конференциях Клинтона, я хорошо знаком с бывшим пресс-секретарем нескольких президентов Марлином Фицуоттером. Всегда у каждого пресс-секретаря существует круг доверительных журналистов, которых он привлекает к работе. Это не значит, что я выдавал билетики, на которых написано: спросите то-то и то-то. Это значит, что я просил такого-то и такого-то задать вопрос, понимая, что они могут задать очень острый вопрос, но что этот вопрос будет корректным, тактичным и учитывать характер президента. Задача пресс-секретаря, кроме всего прочего, состоит в том, чтобы оградить президента от бестактностей, которые могут быть — в силу того, что в журналистику сейчас пришло много молодежи, необтертой, умеющей работать только на себя. Пресс-конференция устраивается не для того, чтобы провести шоу, а для того, чтобы донести до общества и журналистов некоторую сумму идей. И конечно, я был заинтересован, чтобы президенту были заданы те вопросы, отвечая на которые он бы изложил те вещи, какие считает необходимыми. Но к концу пресс-конференции всегда были импровизированные вопросы. Бывали, конечно, ситуации, когда после некоторых эпизодов в политике мы просто хотели избежать некоторых вопросов.
Ъ: Как прошло ваше прощание с президентом?
В. К.: У нас с Борисом Николаевичем было двухэтапное прощание, какой-то затяжной прыжок с парашютом. Первый раз в кабинете у Бориса Николаевича. Я пришел попрощаться, сказать спасибо, он какие-то хорошие слова говорил. Побеседовали минут двадцать, пожали друг другу руки. Я думал, что это мое последнее лицезрение президента, последняя с ним встреча. И для меня было большой неожиданностью, когда в пятницу меня предупредили, что будет еще одна встреча с Борисом Николаевичем — уже не в кабинете, а в БКД, в президентских помещениях. Там был накрыт стол, закуска, коньяк. Желая сделать мне добро и как-то передать "из рук в руки" другому человеку, Борис Николаевич пригласил Козырева. Это был для меня такой неожиданный и, я бы сказал, щедрый жест со стороны президента. Те сложные отчасти чувства, которые я испытываю сейчас, уходя из Кремля, они несколько связаны со стилистикой этого прощания. Я чувствую, сколь трудно мне оторвать президента от сердца — и я его, кстати, не отрываю — и думаю, что и у него, может быть, в меньшей степени, но все же где-то по-человечески щемит...
Ъ: Как вам нынешняя атмосфера в Кремле? Чиновники боятся говорить по телефону, журналисты ходят под конвоем...
В. К.:: Я отношусь к этому резко отрицательно. Я считаю, что это посягательство на прерогативы помощников, когда к ним приводят людей в сопровождении. Создается впечатление, что хотят знать, кто к кому из помощников приходит, что ведется какой-то журнал учета... Раньше этого не было. Человек просто приходил в Кремль, он мог прийти к одному, к другому, к третьему. Я не исключаю того, что здесь есть маленькое рациональное зерно с точки зрения безопасности. Но ведь журналисты идут не к президенту, а к помощникам, которые не являются охраняемыми лицами.
Ъ: А боязнь телефонных разговоров — она надуманна?
В. К.:: У меня нет полной уверенности, что меня подслушивают, но я всегда действую и говорю, исходя из того, что могут. У меня, честно говоря, к этому аллергии нет, потому что охрана президента — это очень сложное дело. И я совершенно уверен, что и в Америке, и во Франции та или иная система прослушивания существует. Я не воспринимаю это как что-то экстраординарное или как посягательство на мои права человека. Просто я знаю, что я должен соблюдать осторожность. Не потому, что я боюсь, будто узнают мои какие-то сокровенные мысли, и вдруг окажется, что они носят какой-то "не такой" характер, а просто потому, что меня могут неправильно интерпретировать. Это могут оказаться, так сказать, выбранные места из переписки с друзьями, которые можно как угодно толковать.
Ъ: Вы по-прежнему считаете, что Ельцину нет альтернативы и он должен снова баллотироваться в президенты?
В. К.:: Однозначно. Впрочем, я бы не стал говорить так жестко: нет альтернативы. Нет еще того политика, который в столь драматических и даже трагических, как Чечня, событиях, в условиях достаточно жесткого кризиса, мог бы столь уверенно, как президент, удерживать страну от того, чтобы она не пошла вразнос.
Ъ: Создается ощущение, что несмотря ни на что вы по-человечески любите президента.
В. К.:: Я прожил 54 года и кое-что в жизни видел. Сталкивался с сотнями людей. Одно из моих разочарований состоит в том, что людей масштабных, умных, сильных характером, волевых, по-хорошему противоречивых мало. Очень мало людей, рядом с которыми интересно жить и работать. И когда встречаешься с таким масштабным человеком, как Ельцин, это особенно ценишь. Это мощная личность. О "влюбленности", наверное, не стоит говорить, но я ценю масштабность Бориса Николаевича, глубину его сердечных и нравственных противоречий, которые по своему драматизму приближаются к параметрам Достоевского.