Гастроли вокал
В Москве в третий раз выступила оперная суперзвезда Чечилия Бартоли. Концерт в отличие от двух предыдущих проходил не в консерватории, а в Белом зале ГМИИ имени Пушкина и был фактически закрытым. Певицу, исполнившую со своим постоянным аккомпаниатором Серджо Чьомеи программу "Музыкальные вечера у Россини", слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Музей изящных искусств выступил приглашающей стороной и сделал концерт благотворительным — средства должны пойти действующему при ГМИИ детскому центру "Мусейон". Специфика площадки добавила событию толику атмосферы "Декабрьских вечеров". Справа от сцены выставили громадное полотно позднебарочного живописца Франческо Дзуньо с изображением св. Цецилии. Жест довольно изысканного радушия, который даже и непонятливым не преминула разъяснить директор ГМИИ Ирина Антонова. Цецилия ведь — покровительница и музыки, и своей, получается, тезки, и знаменитой римской консерватории Accademia di Santa Cecilia, которую та окончила.
Камерное пространство Белого зала оказалось куда более комфортным для Чечилии Бартоли, чем ширь БЗК. Хоть акустика почтенного музейного зала и не лишена своих сложностей, но голос певицы звучал полно, детально, с неукоснительной четкостью, не растеряв ни обертона,— в общем, именно так, как все привыкли его слышать в записях. Это даже удивляло. Слушая эти самые записи, можно при всем восхищении немного поддаться скепсису: ну ладно, ну микрофон, ну дубли, ну звукоинженеры. Здесь же звезда честно, без дублей и звукоинженеров, спела большую и довольно требовательную программу, ни на секунду не заставив заподозрить, что студия грамзаписи для нее может быть более выигрышной территорией, нежели сцена.
Другое дело, что программа эта очень хорошо обкатана, с ней звезда уже довольно давно ездит из страны в страну. Звучала камерная вокальная музыка — песни, романсы, ариетты — трех князей итальянского бельканто, Россини, Беллини и Доницетти. Плюс произведения тех, кто помогал музыке этой троицы завоевывать тогдашние оперные сцены: тенора Мануэля Гарсиа и двух его прославленных дочерей Полины Виардо и Марии Малибран. Многое из программы госпожа Бартоли и записывала уже годы тому назад, и пела в прошлый свой приезд. Но за прошедшее время певица успела обозначить очередной пересмотр своих творческих интересов (который ее менеджеры по обыкновению подали миру в виде сенсации). Пройдясь от барокко Генделя и Вивальди до классицизма Сальери, она с неподражаемым энтузиазмом удачливой архивистки вновь занялась музыкой бельканто: последний ее сольник посвящен как раз Марии Малибран, одной из главных оперных легенд XIX века. Усидчивое изучение репертуара Малибран, как Бартоли теперь утверждает, помогло ей взглянуть на бельканто по-новому.
Может быть, хотя новизна тут, как ни парадоксально, скорее в том, что эта музыка уже окончательно звучит у нее теперь а-ля Бартоли — так уж она ее подает и так строит концерт. Под конец отделений — обязательная толика специй: то испанская песня Россини, то лихая ария Мануэля Гарсиа "Yo que soy contrabandista" (и тут певица бойко притоптывала-прихлопывала на манер фламенко), то забористая шуточная песенка Марии Малибран "Rataplan" (то есть "Тра-та-та", если говорить по-русски, это барабанный бой имеется в виду). А после всего этого вдруг на бис почему-то банальные песенки Тости, но зато с профессорски серьезным, породистым вокалом. Сангвинические безделицы Россини показывают себя россыпью дивных вещиц ювелирной работы. А, скажем, сладостно-меланхоличные мелодии Беллини с их не очень содержательным, но безусловным обаянием кажутся музыкальным экстрактом представлений романтизма о чувстве красоты — сродни, не знаю, красавицам Энгра или Брюллова.
При желании, разумеется, можно было по-филистерски брать на заметку, что же у этой Чечилии Бартоли не ортодоксально, не как у всех. Голос, уж конечно, невелик. Диапазон безразмерный (очень в духе, кстати, звезд времен бельканто, которые не заморачивались отнесением себя исключительно к меццо или исключительно к сопрано), но голос не то чтобы поражает чудодейственной ровностью: гулкие контральтовые ноты певица берет чуть ли не всем туловищем, рефлекторно насупив брови, в сопрановых нотах (тут брови вскинуты) часто обходится мягким, чуть прикрытым звуком. Вот средний регистр, конечно, на свой лад необыкновенно красив, но и в его звучании глянцевитости не слышно. В дыхании, артикуляции, фразировке очень уж много своего, индивидуального. А что до чувств, то куда тут ждать глубокомысленной психологичности, сплошь пикантность да размеренная аффектация.
Но ее искусство ловкого обращения с этими данными феноменально, ее поразительные колоратуры хоть и обладают чуть механическим призвуком, но это кажется тем случаем, когда искусственный соловей удивительней живого. Щедро отмеренный ей артистизм она сочетает с какой-то подспудной аналитичностью. Сколь угодно заигрывая с публикой, она при этом показывает вокальную музыку не как вневременной продукт, а как будто бы изнутри соответствующей эпохи — и ей всякий раз веришь, как документу, как, пардон за анахронизм, потрескивающему фонографическому валику. Она, по существу, певица-музей — и в Пушкинском музее ее слушать было тем более приятно.