В этом году Сергею Есенину исполнилось бы сто лет. Его стихи, быть может, перестали быть в глазах массового читателя образцами высокой поэзии, но сама эта фигура остается культовой для почвеннически настроенной интеллигенции.
За свои тридцать лет он успел завоевать широкую известность. Первый его сборник "Радуница" вышел, когда поэту было двадцать. Есенин быстро вошел в моду. Его привечали в литературных салонах, чему немало способствовал его имидж представителя "ситцевой Руси". И в пору дебюта, и во времена имажинизма, и в последние годы Есенин был любимцем публики и баловнем судьбы. Его самоубийство было тем более неожиданным, что в 1925-м вышли его самые удачные поэмы — "Анна Снегина" и "Черный человек". Как водится, эта смерть сразу же была окутана слухами и самыми невозможными домыслами.
Мученическим венцом русская публика наделяет отнюдь не только мучеников, хотя мартиролог российской словесности обширен. Скажем, в глазах массового читателя не числятся в мучениках ни Мандельштам, ни Маяковский — первый, видимо, в силу известной эзотеричности, второй — по причине насильственной внедренности. С именем же Есенина прочно сросся нимб безвинно загубленного чуть не святого, хотя как раз в святости он замечен не был.
Есенин был щедр на самохарактеристики. В стихах и частных письмах иначе как скандалистом он себя не рекомендовал. Это не было только игрой художественного воображения: в жизни он действительно не раз попадал в скандальные истории. Но в этом было и сознательное построение имиджа: он стремился предстать хулиганом и "проклятым поэтом" на манер Верлена. Отсюда столь частые у него жалостливые мотивы пропитой жизни и погубленной молодости.
В глазах широкой публики Есенин — поэт, безусловно, трагический, на манер Лермонтова. На самом деле он скорее вполне гармоничный лирик. Другое дело, что он стремился встать в трагическую позу и искусственно культивировал разлад с мирозданием. Самый "трагический" мотив, им перепевавшийся смолоду, — это сложности адаптации к городской жизни выходца из деревни. Однако коллизия эта может быть оценена также, как писал один из критиков о "Трех сестрах": сестры могли бы взять железнодорожный билет и беспрепятственно отправиться в Москву. Так и с Есениным: в конце концов, никто не принуждал его шляться в сапогах и косоворотке по салонам,— он вполне мог бы и не уезжать из своего Константиново, которое он оплакивал так, будто в одночасье его родное село сгорело дотла. Село, однако, стоит до сих пор, но Есенин метался из России на Запад, из Европы в Америку, из Батума в Баку, но на "малой родине" бывал не часто. Впрочем, ему нигде не нравилось. В письмах из Европы он не жалеет ругательных эпитетов для "страны святых чудес". В Америке ругает на чем свет стоит Америку. Из больницы, куда он укладывался время от времени "подлечить нервы", по его выражению, грозится опять отбыть в Европу от российской духоты. Даже если он и ругал заграницу ради красного словца, тем не менее доминирует в лирике Есенина, особенно в поздних стихах, действительно неподдельная меланхолия.
Его раздражает город. Городская публика приводит в ярость — выражение "лощеный сброд" из самых мягких. Индустриализация и урбанизация наводит тоску, он не жалеет слез по гибели "нутряного" начала российской жизни. Его любовная лирика тоже не лишена оттенка мизантропии: "Многим ты садилась на колени, а теперь сидишь вот у меня". Наконец, поздние его стихи полны жалоб на преждевременное старение, что несколько странно в устах человека, которому нет тридцати. Во всем этом много более или менее талантливого позерства. Однако есть в его поздних стихах некоторые действительно трагические ноты — ноты глубинного подозрения, что на самом деле он вовсе не так гениален, как о том говорит молва.
Наличие этой ноты свидетельствует о том, что дар у него, безусловно, был. Именно его природное поэтическое чутье подсказывало ему, по-видимому, что слишком многие его стихи — от "Радуницы" до "Москвы кабацкой" — замешаны на подражании "низовым" жанрам, от лубка до городского "жестокого" романса, а его любовная лирика многими чертами смахивает на блатную песню. Это тяжкое внутреннее прозрение объясняет и его неистовую ненависть к "снобам", и его тягу к самоуничтожению: художник, который назвал в тридцать лет собственные творения "дохлой томной лирикой", должен был переживать не наигранный, а самый натуральный кризис.
Впрочем, не лирика, конечно, сделала из Есенина легенду. Причем столь стойкую, что вплоть до смерти Высоцкого конкурентов в советском массовом сознании у него не было. По-видимому, в его биографии счастливо сошлись необходимые факторы: он был прославлен, но не официозен; в какие-то годы его даже запрещали, школьницы переписывали его любовные стихи в тетрадки, а стихи из кабацкого цикла распространялись в самиздате; он был из простонародья и не слишком образован, так что интеллектуализмом отпугнуть не мог. Писал он, что называется в просторечье, "складно", на песенный лад, и очень доступно; в стране, где большая часть грамотных горожан — выходцы из деревни, его почвенничество встречало сочувствие; он пил, буянил, менял женщин и эпатировал "чистую публику", хоть сам казался щеголем; наконец, он стал мужем прославленной иностранки, по слухам весьма состоятельной, и укатил с ней на Запад, чем воплотил коллективную российскую мечту. Именно эта воплощенность и сделала его в глазах массового читателя великолепным объектом для самоидентификации. Он уже при жизни стал сказочным персонажем, своего рода Иванушкой-дурачком российской литературы. А в литературоцентричной стране, какой оставалась Россия до недавнего времени, героем мифа и мог стать только поэт.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ