Гастроли фортепиано
После полуторагодичной паузы в России вновь выступил пианист Андрей Гаврилов. В Самаре, Москве и Санкт-Петербурге в компании со Штутгартским камерным оркестром он исполнил три клавирных концерта Иоганна Себастьяна Баха. В Большом зале петербургской филармонии музыканта слушал ДМИТРИЙ Ъ-РЕНАНСКИЙ.
Последние десять-пятнадцать лет ключевой характеристикой творческого облика Андрея Гаврилова почиталась экстравагантность. Общественность сводила исполнительскую манеру пианиста к формуле "чего хочу, то и ворочу", попутно рассуждая о том, что начинал господин Гаврилов как второй Святослав Рихтер, а с годами превратился в какого-то фрика. Списывать нечто трудно поддающееся пониманию на эксцентрику или, того легче, сумасшествие — знакомая и понятная стратегия. Случай Андрея Гаврилова и впрямь уникален, прежде всего фантастической природной одаренностью музыканта. С ней 19-летнему Гаврилову не составило никакого труда выиграть в 1974 году престижный конкурс имени Чайковского и тут же сыграть сольный концерт на еще более статусном Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего Рихтера. Одиннадцать лет спустя Андрей Гаврилов эмигрировал из СССР в Лондон, уже входя в мировой фортепианный истеблишмент. Если бы его карьера развивалась так же ровно, то к сегодняшнему дню господин Гаврилов действительно заменил бы вакантное после смерти Рихтера место пианиста номер один. Но судьба распорядилась иначе: пианист сорвался в депрессию, в 1994 году прекратил публичные выступления и зажил отшельником.
Сам господин Гаврилов признается, что ему хотелось выйти из дьявольского круга западного музыкального бизнеса, в кабальной зависимости от которого он якобы находился. Но похоже, проблема была в самом музыканте, чуждом какого-либо рационализма. В начале нулевых он вернулся на сцену уже совсем другим: эпикуреец, золотой мальчик из московской богемы, к ногам которого был брошен весь мир, стал персонажем Ницше. Его натуре узко в реальном мире, он страждет в поисках истины и переступает все нормы традиционного пианистического комильфо.
Гавриловский Бах был великолепно задуман: тончайшая артикуляция, смелая педаль, прихотливая ритмика были равноудалены как от аутентично-клавирных канонов, так и от романтических догматов фортепианного барокко. Но стоит признать, что на уровне реализации замысла господина Гаврилова поджидало фиаско с фальшивыми нотами в количестве, сильно превышающем допустимое, и грустными потерями текста. Не в последнюю очередь солисту портила жизнь и игра Штутгартского камерного оркестра. А может быть, дело в маэстро Кристофе Альтштедте, который дирижировал Бахом так же дурно, как в первом отделении — ученической симфонией 14-летнего Феликса Мендельсона. Но это всего лишь факты, которые имеют цену только в буднично-филармонической системе координат. Игра же Андрея Гаврилова при всей ее очевидной черни транслировала иное, метафизическое измерение. Что-то подобное божественному звуку второй части фа-минорного баховского концерта, которым Андрей Гаврилов заставил заткнуться даже привычно говорливую петербургскую публику, из-под клавиш местного Steinway в ближайшие годы услышать вряд ли придется. Да и весь баховский сет прозвучал с какой-то первородной музыкальностью, забытой в нашу эпоху бессмысленной и беспощадной мацуевщины.
Но одним лишь Бахом господин Гаврилов не ограничился. Через потустороннюю изысканность сыгранного на бис посмертного шопеновского ноктюрна пианист перешел к финалу Восьмой сонаты Сергея Прокофьева. В былые годы ее интерпретация Гавриловым числилась эталонной. На сей раз ее звуковая реализация слушалась величественными руинами. Этот последний бис прозвучал гамлетовской "смертельной схваткой с целым морем бед", вызывающей желанием утвердить противоречивость, которой не нашлось места в баховских концертах. Казалось, что пианист сорвал с себя кожу и играет одними лишь нервными окончаниями — на износ, не щадя ни себя, ни инструмента, ни публики, ни самого Прокофьева. Гаврилов прекрасно осознавал, что не может сейчас воплотить эту музыку с десятой долей того мастерства, которое было у него еще недавно и которое он променял на высшее знание. Но трагический герой, как известно, действует только с одной целью — испить роковую чашу до конца, невзирая ни на какие обстоятельства. У Андрея Гаврилова это получилось, и овации публики, надо думать, были наградой за то, с каким великолепным мужеством господин Гаврилов взглянул в лицо своей судьбе.