Тезис о том, что политика — дело грязное, тогда как неполитическая сфера — дело, соответственно, чистое, оказался сильно поколеблен трагическими событиями 1 марта.
То, что характерный для конца 80-х — начала 90-х гг. чрезвычайный интерес к публичной политике сменился подчеркнуто декларируемым пренебрежением к ней, вполне естественно. Злоупотребление чем бы то ни было порождает пресыщение, а то и отвращение. Если же учесть, что редко политика обходится без грязи и даже крови, принцип "моя политика — отвращение от всякой политики" не мог не сделаться популярным. Однако в эту схему, общую для всех эпох, наша эпоха посткоммунистического консьюмеризма внесла заметные коррективы. Прежде отвращение от политики понималось в контексте общефилософского принципа lathe biosas — "проживи незаметно" — и предполагало отвращение от общественной жизни вообще. Сегодняшнее отвращение от политики предполагало, напротив, тем более страстное устремление к иным формам публичности — тусовке, богеме, шоу-бизнесу, и грязной политике противополагался "однообразный и безумный, как вихорь жизни молодой" черед увеселительных мероприятий — по предположению, много более чистый.
На чем основывалось такое допущение, понять непросто. В то время как на политика, публично братающегося с братвой, все же показывают ногтями и даже пишут пасквили в газетах, общение увеселителя с бандитами — вещь столь общепринятая, что впору тыкать пальцем в тех шоу-мастеров, которые (вероятно, по причине извращенности чувств) от такого общения уклоняются. Жесткая монополизация решительно всех форм увеселительной жизни наводит на мысль, что столь железную монополию вряд ли можно поддержать одной лишь артистической харизмой, и для того потребны иные, вполне материальные и даже вполне железные средства. Такого рода напрашивающиеся умозаключения склоняли к мысли, что властвующий на телеэкране 1994-1995 гг. неполитический мир во всяком случае не менее грязен, чем господствовавший там в 1989-1993 гг. мир политический, а очевидное в ряде случаев и непривычное даже для наших многогрешных политиков сгущение самодурства и холуйства заставляли предположить, что как бы и не более. Звучащее же над всем этим паноптикумом радостно-беззаботное "все человеческое — нам" оставляло впечатление чего-то столь надсадного, что не может не разрешиться чем-то ужасным. Когда 1 марта в подъезде на Новокузнецкой приоткрылась изнанка всечеловеческого карнавала, боль и шок общества были связаны не только с мерзостью и бесчеловечностью убийства, но и с тем, что ублажавший граждан сияющий карнавал оказался точно так же напитан грязью и кровью, как и прежние античные подмостки, по которым гордо расхаживали народные депутаты. Неполитические новости оказались не лучше политических.
Ошибка была в том, что политику искренно (это удобно для самооправдания) считали источником зол и бед, тогда как она — точно так же, как и кровавый карнавал — всего лишь функция больного общества, причем политики, в силу некоторых ограничений, налагаемых профессией, — люди даже менее грязные и в чем-то идеалистические. Отвращаться от политики можно, но тогда уже надо следовать отшельнической формуле "удались от зла и купи козла". Формула "все человеческое — нам" имеет несколько другой смысл: "После нас — хоть потоп".
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ