комментирует Сергей Ходнев
Это первая во Франции большая ретроспектива, посвященная Мантенье, хотя и в самом собрании Лувра его искусство представлено неплохо. Его, работавшего в основном на севере Италии, ценили, может быть, не в такой степени, как его флорентийских коллег того же XV века, но ценили всегда. За спокойную решительную красоту его лиц, ювелирную выделку деталей, непринужденную стройность композиции; за благородство колорита, за мягкость света, за заботливо вырисованную архитектуру; наконец, за кватрочентскую одержимость античностью (весьма плодотворную в его случае) и за феерическое владение перспективой.
Действительно перспектива у него, когда необходимо, рассчитана с компьютерной точностью и с прицелом на ошеломляющий эффект, достаточно только взглянуть на его "Мертвого Христа", дерзко изображенного в сложном ракурсе — пронзенными ступнями к зрителю. Вообще, если он стремится иногда удивить, то именно всевозможной иллюзорностью, часто второстепенной по значению: натуралистичным плетением разноцветных прожилок мрамора, рельефами-обманками, настойчивым реализмом архитектурных деталей. В целом же эта живопись, о каких бы драматичных сюжетах ни шла речь, оставляет впечатление — не скажу умиротворенности, потому что расслабленности или там вялой медитативности в ней мало, но спокойствия, которому броскость и желание взволновать, растрогать категорически чужды. Спокойствия сильной, здравой, рассудительной натуры: вот сел человек и размышляет благородно и с основательностью о каких-то важных, может быть, даже волнительных вещах. Что поклонение волхвов, что моление о чаше, что распятие изображены под одним и тем же кротким безоблачным небом, с одним и тем же настроением ровной сосредоточенности. Святые Себастьяны только морщатся от стрел, которыми они утыканы, и заметно, что художнику интереснее не столько они сами по себе, сколько возможность вдумчиво выписать очередную античную колонну. Смерть Богоматери изображена не в ореоле мистического величия, а скорее с тихим и ясным достоинством, да при этом еще треть полотна занимает безмятежный мантуанский пейзаж.
Мы твердим "возрождение античности", как правило, мало понимая, насколько глубоко это самое возрождение вросло в людей XV века и каких интеллектуальных усилий — да и душевных, вероятно, тоже — оно им стоило. Это сейчас у нас музеи хотя бы со слепками статуй, это сейчас даже дошколята знают, как выглядит Венера Милосская или Аполлон Бельведерский. Это сейчас почти любой из дошедших до нас главных текстов античности мы можем почитать если и не в интернете, то хотя бы, так уж и быть, дотащившись до сносной библиотеки. Ну а тогда? Вон Вазари писал — сильно позже, правда, но все равно с пылом — об "остатках сооружений, которые мы почитаем как некие святыни и которым мы пытаемся подражать как единственным образцам высшей красоты". Ключевое слово — остатки. Даже римские и вообще итальянские древности были известны в общем только небольшой частью по сравнению с тем, что за следующие века накопали археологи. Что уж говорить о Греции и Малой Азии: ехать к туркам, зверствовавшим на этих землях, гуманистам даже из любви к античности не хотелось. Напомню, что и книгопечатание появилось недавно и не всегда так уж молниеносно получало признание даже в образованных кругах. Папа-гуманист Николай V, к примеру, печатные книги называл "варварскими немецкими подделками под книгу". А рукописи — вещь довольно дорогая.
И тем не менее: допустим, современный Мантенье бестселлер "Гипноэротомахия Полифила" (странный, очень странный аллегорический роман-головоломка, в котором, кстати, усматривают источник некоторых образов самого Мантеньи) буквально сводит с ума фанатичностью вживания в античную культуру. Самые мелочные и редкие архитектурные термины, самые сложные мифологические аллюзии, самое эрудитское владение чуть ли не всей литературой от падения Трои до падения Рима, самая ослепительная филологическая ученость — и все это при описанных условиях. Еще один хрестоматийный случай: два известных флорентийских гуманиста напрочь рассорились, поспорив насчет того, к какому грамматическому роду относится слово culex, "комар" по-латыни. Потому что не было для них обиднее подозрения в недостаточно глубоком знании классических языков.
Самое удивительное — все они не играли. Это не были забавы нынешних ролевиков, это не были головные схоластические упражнения в духе вопроса о количестве ангелов на кончике иглы. Они как-то полноценно и гармонично жили в этой своей античности. Иногда — в эстетской праздности, иногда — сочетая otium (то есть досуги, ученые и литературные по преимуществу) с negotium`ом (то есть с более прагматичной деятельностью). И когда видишь фрески Мантеньи в мантуанской Камере дельи Спози, на которых со светской непринужденностью и одновременно с олимпийским величием беседуют члены семейства Гонзага, то думаешь, что он хотел сказать именно об этом — о радостной цельности мировоззрения, в котором уверенно и красиво примирялось все: языческие вкусы и христианское благочестие, успешность, деловая или политическая, и тонкая культурность, Афины и Иерусалим.