обобщает Дмитрий Ренанский
"Мое поколение доживает без Рихтера". Эта упадническая цитата из музыковеда Леонида Гаккеля хорошо характеризует нынешнее положение вещей в отечественном пианизме. На дворе действительно унылая пост-рихтеровская пора, и конца-края ей не видно. Уж слишком велико было влияние Рихтера; в своих трансценденциях за клавиатурой он зашел так далеко, что не совсем понятно, чем, собственно, заняться остальным пианистам. Святослав Рихтер оставил после себя миф и выжженную землю. Если с мифом еще как-то можно справиться, то преодолеть обширное пожарище почти невозможно. Он сыграл все — и в смысле количества, и в смысле качества. Он и через одиннадцать лет после ухода из жизни больше чем кумир, больше чем эталон. Из русских пианистов только Рихтер еще при жизни был окружен ореолом полубога. На Западе ситуация с рихтеровским наследием не столь однозначная, там перед ним всегда преклонялись, но политеистически молились и Горовицу, и Поллини, и Гульду. А вот у русского пианиста, который хочет быть не просто заурядным клавишником, выбор пути невелик. Первый — быть гением и иметь право играть на территории Рихтера, но это удел лишь Григория Соколова и Михаила Плетнева. Второй — искать участки репертуара, куда не ступала нога Рихтера, то есть заниматься либо очень старой, либо очень новой музыкой (как Алексей Любимов). Третий — сосредоточиться на виртуозном перфекционизме (как Аркадий Володось). Есть еще один путь, самый специфичный, который предпочли Валерий Афанасьев и Андрей Гаврилов: играть не по правилам фортепианного общака. Самый ли он эффективный, этот путь, можно будет оценить, когда с перерывом в два дня оба они выступят в Большом зале филармонии.
На первый взгляд, нет пианистов более несхожих. Но в жизни и Афанасьев, и Гаврилов играют эксцентриков; когда доходит до игры на рояле, она оборачивается форменным юродством. У Афанасьева ролевая модель ускользания: "Рихтер был великий пианист, а я не велик ни в одной области. Зато я не только пианист". И действительно — писатель, эссеист, драматург, коллекционер мебели и вин. Его ключевое высказывание — перформанс по мотивам "Крейслерианы" Шумана, с которым Афанасьев года два назад заехал и в Петербург. Пианист заявляет в программе "Крейслериану", выходит на сцену и говорит примерно следующее: "Я стал стар. Посмотрите на мои руки: видите, какие они жилистые и изможденные, они уже не те, что раньше. А послушайте лучше, что было раньше". Включает собственную запись "Крейслерианы" и уходит со сцены. Это он, конечно, не только по своей молодости скорбит, но и по тому времени, когда еще можно было быть "просто пианистом" и не задумываться о каких-то там художественных стратегиях. В своих рефлексиях о фортепианном прошлом Валерий Афанасьев последователен — выпустил, к примеру, диск "Homages & Ecstasies", посвящение великим коллегам ХХ века, среди которых Рихтера нет.
Для Афанасьева и впрямь наступил конец времени пианистов. Но не следует видеть в этом лишь глумление над невозможностью творчества — мол, чего стараться, играть, когда все уже сыграно. Это в чистом виде деконструкция — попытка через разрушение стереотипа заново осмыслить, что, зачем и как нужно играть. А стереотип в случае Афанасьева все тот же — Святослав Рихтер. Звучит это так: у Рихтера был предельно объективированный, но естественный как человеческое дыхание Бетховен и Шуберт? Пожалуйста — у меня темп будет в полтора-два раза медленнее, я буду играть по складам с выспренным пафосом и глубокомысленно перебирать такты, как четки.
У Андрея Гаврилова с Рихтером совсем иные счеты. В девятнадцать лет он сыграл вместо великого музыканта на Зальцбургском фестивале, долго был его другом. Есть все основания предполагать, что в уникально одаренном Гаврилове Рихтер увидел наследника. Он старательно продвигал молодого коллегу, тем более что ввиду гавриловского таланта это не требовало особого труда. В 1985 году Гаврилов эмигрировал из СССР в Лондон, уже войдя в мировой фортепианный истеблишмент, и протекция Рихтера сыграла в этом большую роль. Но преемнического бремени Гаврилов не выдержал: сорвался в сильнейшую депрессию, в 1994 году прекратил публичные выступления, прекратил все связи с агентами и зажил отшельником. Когда Гаврилов снова начал играть в начале 2000-х, у него сработала защитная реакция. В каждом из своих многочисленных интервью по возвращении на родину (совпавшим с возвращением на сцену) Гаврилов упоминал Рихтера. Пафос был весьма иконоборческим: признавая музыкантскую гениальность своего крестного отца, Гаврилов раз за разом выдавал все более и более скандальные подробности из его частной жизни. А на рояле выходило не столь убедительно — сохранив природную музыкальность, Гаврилов все же основательно подрастерял свою пианистическую форму, так что ни о каком наследовании великому патрону речи уже не идет.
А почему разговор о Рихтере — да потому, что нынешние петербургские выступления и Афанасьева, и Гаврилова составлены сплошь из произведений, в которых Рихтеру не было равных: в программе сольного концерта первого си-минорная соната и поздняя мистика Листа, второй выступает с баховскими клавирными концертами.
Санкт-Петербург, Большой зал Филармонии им. Д.Д. Шостаковича, 28 сентября и 3 октября, 19.00