Февраль с дождем и зонтиками сделал жизнь столичного бомонда простудно-гриппозной и несколько как бы случайной, как бы чуть-чуть навзрыд. Так, с сырыми ногами, православные встретили на прошедшей неделе Сретенье, католики-влюбленные — Валентинов день. Стояли бы ясные морозные дни, праздный люд катался бы с утра на тройках с бубенцами, гимназистки грациозно сбивали бы снег с каблучка, вечерком где-нибудь в старом особнячке давали бы маскированный бал с конфетками и бараночками для юношества, с буфетной и курительной для отцов семейств; и никому в голову бы не пришло идти в три часа дня в воскресение не в церковь, но на Красную площадь, толпиться у Лобного места и наблюдать, как — цитируем ИТАР-ТАСС — "некий гражданин Израиля в трусах по колено и боксерских перчатках", приплясывая от холода, орал в сторону кремлевской стены: "Елицын, выходи!". И совершал боксерские па. Публика нервно веселилась; Ельцин не шел; минут через двадцать прибыл некий милицейский чин, и боксер-концептуалист, в котором ценители изящного конечно же узнали художника-эксгибициониста Александра Бренера, был препровожден в кутузку. Промокший, но довольный около-художественный бомонд потянулся на Якиманку, в сторону Центра современного искусства.
Впрочем, в галерее Гельмана тоже было развлечение не ахти — на любителя. В рамках затянувшейся акции "Ялта-44 — Москва-94" фотохудожник Боб Михайлов экспонировал серию своих работ под названием "Если бы я был немцем". О собственно работах сказать ровным счетом ничего не можем, разве что упомянем о присутствии на снимках как мужской, так и женской обнаженной натуры, украшенной знаками различия немецкой армии времени Второй мировой, но это, собственно, и называется вернисажем — публику работы нимало не интересовали. Публика толпилась, клубилась, общалась, пила сухое вино из пластмассовых стаканчиков и поглядывала на часы. Было около шести, и вечерний светский марафон только начинался.
В этом есть что-то от театра абсурда. Похоже разворачивается действие в пьесе Хармса "Елизавета Бам": только что расцеловавшись, уже через полчаса люди озабоченно прощаются друг с другом и, махнув знакомым ручкой, исчезают в сырой мгле. И уже через полчаса всем составом все опять встречаются — в Манеже, где "Якут-Галерея" при финансовой поддержке фирмы "Идигов продукт" проводила акцию под названием "Искусство умирать" (и мы добавили бы от себя — "от скуки"). Встречаются, лобызаются, чтобы вскоре опять распрощаться.
Причем таким образом убивают время не только люди вполне праздные, но занятые и уважаемые: скажем, обозреватель отдела искусств Ъ Екатерина Деготь, ее коллега Михаил Боде, поэт-концептуалист Лев Рубинштейн, поэт и художник Дмитрий Александрович Пригов, главный редактор журнала "Золотой векъ" Владимир Салимон и сотни людей быть может даже еще более занятых, но менее известных. На вопрос "что же их гонит?" среди огромной толпы, заполнившей залы Манежа, могли бы дать внятный ответ, пожалуй, лишь светские хроникеры — а их корпус недавно увеличился за счет реэмигрировавшей из Гамбурга известной в бомондных кругах Светланы Беляевой-Конеген, которая стала одновременно и объектом и субъектом светской жизни, поскольку дала согласие украсить своими наблюдениями рубрику светской жизни "Аквариум" в журнале "Столица" (и мы приводим этот факт, не страшась, что нас обвинят в намеренном раскрытии псевдонимов — сам стиль Беляевой-Конеген так или иначе выдаст ее авторство, даже если она выберет очень непрозрачный псевдоним).
Впрочем, Дмитрий Александрович Пригов, давая на бегу интервью радиостанции Би-Би-Си, убедительно раскрыл подоплеку происходящего: смысл выставки в Манеже, собственно, не в выставленных экспонатах, набранных вполне случайно, но именно в самих зрителях, в том, чтобы собрать их как можно больше, создать ажиотаж и обвести публику вокруг пальца, наобещав с три короба (скажем, эстрадную программу). Главное, чтобы в ошеломлении зрители не смогли ответить самим себе на вопрос "а какого черта, собственно, я здесь делаю?", даже если он и закрадется в их душу. То есть происходящее в Манеже и было самой настоящей светской жизнью, смысл которой, по определению, заключается только в ней самой. Посему, как и у Гельмана, публика праздно толпилась, толкалась, теснилась, а кое-кому удавалось время от времени раздобыть себе и подружке по стаканчику хмельного — на этот раз не сухого вина, но полусладкого бывшего советского шампанского.
Несколько выбивался из светской схемы вечер в клубе "Премьера" — в течение последнего года это было единственное ночное прибежище московского gay-бомонда, разместившееся в здании бывшего Театра киноактера на Поварской. Впрочем, задумано все было славно и светски: впервые за год на один вечер распахнуть двери клуба перед непосвященными и посторонними — в честь юбилея клуба — и дать возможность обыкновенным натуральным журналистам хоть в щелочку подглядеть чужую и непонятную жизнь сексуальных меньшинств. Увы, так уж вышло, что праздник омрачили события предыдущей ночи: один из самых почетных членов "Премьеры" певец Сергей Пенкин подвергся, вместе со своими гостями, облаве, проведенной силовыми структурами в клубе "Какаду".
Возмущенный артист превратил праздник "Премьеры" в собственную пресс-конференцию. Из его собственных уст и из уст свидетелей — скажем, актера Евгения Моргунова и певицы Ларисы Долиной — звучали пафосные слова. А директор клуба, разошедшись, выбросил лозунг "руки прочь от артистов". Оно конечно, сейчас не времена Алексея Михайловича, который привлекал скоморохов за их личины к ответственности наряду с ворами, и не Людовика XIV, при котором актеров не погребали на общих кладбищах: сегодня люди шоу-бизнеса считаются уважаемыми — ну хоть в силу мелькания на экране ТВ и высоких гонораров. Но все ж было бы неплохо, если бы нашелся кто-нибудь, кто намекнул бы певцу, что скандала можно было бы избежать, отмечай он свой день рождения не в ночном заведении сомнительной репутации, а, скажем, в Доме работников искусств, или в кафе-мороженом, или в буфете публичной библиотеки, короче — в заведении, реноме которого позволяет ОМОНу проверять его на предмет наличия у гостей оружия и наркотиков много реже клуба "Какаду".
Духовное мы, как всегда, оставили на десерт. На фоне всего, описанного выше, пиршеством духа можно считать презентацию книги, состоявшуюся в доме-музее Герцена, что в Сивцевом Вражке. Во-первых, — держитесь за что-нибудь прочное, чтобы не закачаться, — книга эта есть ни что иное, как жизнеописание в форме романа поэта Тредиаковского. Во-вторых, принадлежит оно перу не какого-нибудь книжника-старца, а молодого фарисея Петра Алешковского, того самого, кто чуть было не отхватил в этом году Букер-приз, того самого, чей родной дядя Юз Алешковский является прославленным мастером всякого рода скабрезностей в стихах и прозе. Отчего молодой дерзкий автор повествований из жизни простого люда срединной части необъятной России взвалил на себя такой эстравагантный и неблагодарный труд, как описывать жизнь забытого стихотворца восемнадцатого века, уже современниками считавшегося автором далеко не первого ряда, не спрашивайте — не скажу, не знаю. Но факт остается фактом: книга написана, издатель найден, текст набран, тиснут, переплетен, и есть все основания собрать друзей и коллег на небольшой праздник в самом центре простуженной Москвы...
Но все еще рано темнеет, и лежит снег, и нет как нет карнавала. В эти февральские вечера уютнее всего дома, а дом у многих по многолетней привычке — в их профессиональном клубе. Горят ночники в дубовом зале ЦДЛ, играет скрипка в ресторане Дома кино. Сидят за столиками ветераны клубной жизни, и, по старой привычке завсегдатаев, знакомые, не чинясь, подсаживаются к знакомым, и пенятся бокалы. На излете очередной светской недели ваш корреспондент, не засовывая в карман носовой платок, подсел таким манером к одному из столиков в Доме кино, за которым Олег Осетинский ужинал с президентом "Дягилев-Центра" Юрием Любашевским. Артист с меценатом. Говорили о путях искусств. Пили сухое шампанское. И прислушиваясь к их уютному разговору, можно было предчувствовать: дело сладится, замечательный фортепьянный дуэт, выпестованный Осетинским, будет играть на лучших подмостках мира, и будет март, и вернется даже то, что мы давно почитали пропавшим навеки.
САНДРО Ъ-ВЛАДЫКИН