180 лет назад, в 1828 году, был принят новый устав русских гимназий. Теперь гимназистам предстояло учить не только латынь, но и древнегреческий язык, а также Закон Божий. Основным же средством воспитания признавались телесные наказания. Устав ставил целью искоренение вольнодумства и революционных настроений. На деле же все это привело к тому, что многие русские юноши были изгнаны из гимназий и лишились возможности поступать в университеты. А в стране расцвели разного рода учебные заведения, выдававшие липовые аттестаты, и расплодились преподаватели, которые не утруждали себя преподаванием.
Венские доски
Распри между сторонниками исконных способов обучения и апологетами образовательных новшеств существовали на Руси во все века. До введения христианства грамотность не считалась обязательной для мужчины и воина. И потому насаждаемые князьями Владимиром и Ярославом школы чуть ли не главной целью ставили подготовку лиц духовного звания. Система обучения в школах при церквях и монастырях — от азбуки к букварю, от букваря к псалтыри, от псалтыри к часослову с последующим изучением богослужебных книг — стала, можно сказать, русской классикой. Но западная Русь подпала под владычество Польши и Литвы, города и веси наводнили католические священники, иезуиты начали открывать свои школы, и, чтобы не утратить веру, православные должны были знать и толковать Священное Писание не хуже иезуитов. А неплохо бы и превосходить их в риторике. И потому православные братства стали открывать школы с более широким и углубленным изучением Библии, где учили древним языкам и красноречию. В Киеве появилась созданная Петром Могилой академия.
В Москве же, где иноверие считалось далекой напастью, а не бедой, стоящей у ворот, продолжали учить по дедовским правилам. До тех пор, пока не оказалось, что люди, умеющие красиво читать, гладко говорить и писать, нужны не только в храмах, но и на государевой службе. Поэтому в Москве в XVII веке и появилась Славяно-греко-латинская академия по образцу киевской. Со временем именно это образование стало считаться лучшим, классическим. Но и у него нашелся свой высокопоставленный критик.
О Петре I рассказывали, что он слыл большим поклонником ораторского искусства, в особенности малороссийской школы, и для развлечения нередко выписывал из южных и юго-западных пределов лучших в риторике выпускников духовных школ. Царь давал им тему для диспута и с удовольствием присутствовал на состязаниях ораторов. Это, однако, отнюдь не мешало ему считать все прежнее образование, включая риторическое, совершенно бессмысленным и бесполезным. Мало-помалу царь начал обзаводиться собственной, близкой к практике системой образования. Вот только приживалась эта система в России с большим трудом.
"Петр Великий,— писал историк отечественной педагогики А. Белявский,— выше всего ставил реальное знание, почему и заводил новый род школ, так называемые цифирные школы, и издал достопамятный указ: кто из дворян не научится читать и писать, арифметике и геометрии, не выдержит экзамена, тот не имеет права жениться. То же желание научного, светского образования можно видеть отчасти в замене церковного шрифта гражданским. Здесь и начало раскола наших школ: старые грамотеи продолжали учить по церковным книгам, тогда как в школах правительственных более и более получала перевес гражданская грамота. Учителей цифири для цифирных школ доставляла первое время учрежденная государем Навигацкая школа. Петр Великий имел в виду приготовление в школах главным образом людей, пригодных для государственной службы, для разных частей государственного управления и хозяйства. Значит, и школы его были не столько общеобразовательными, сколько специальными. Но цифирные школы прививались плохо, и многие города подавали просьбы о закрытии у них заведенных Петром школ. Так мало, с одной стороны, петровские школы удовлетворяли потребности русского народа, и столь мало, с другой стороны, сознавал народ потребность в новом образовании, которого хотелось Петру".
Уже после кончины Петра появились Академия наук с университетом и гимназией при нем. Но первую русскую гимназию ждала печальная судьба. Просуществовав довольно долго, она все же закрылась из-за отсутствия желающих учиться и учить в ней. Еще раньше скончались другие образовательные учреждения, заведенные царем-реформатором. А те, что дожили до времен Екатерины II, эпохи бурного прогресса наук и искусств, считались уже безнадежно устаревшими и требующими немедленной замены. Образцом для подражания императрица выбрала стандартную австрийскую школу, которую незадолго до того реформировала императрица Мария Терезия.
Австрийский пример действительно был поучителен и достоин подражания. Получив армию, терпящую только поражения, расстроенный государственный аппарат и пустую казну, Мария Терезия первым делом взялась за изменение школ. Она не только закрыла иезуитские школы, но и запретила в своей империи сам этот орден. Злые языки, правда, утверждали, что императрице не столько не нравились педагогические методы иезуитов, сколько нравились богатства этого ордена, которыми она поправила финансы страны. Но созданная под ее началом стройная система школ с четкой и единообразной программой и реформированные университеты, где началось преподавание наук, отвечающих государственным потребностям, помогли ей в довольно сжатые сроки получить дееспособный бюрократический аппарат, который претворял волю правительницы в жизнь.
Восхищенная Екатерина просила сына и соправителя императрицы Иосифа II прислать в Россию человека, способного так же быстро и правильно построить курс обучения русского юношества. И поскольку постоянно воевавшая Австрия нуждалась в союзе с Россией, в 1782 году в Санкт-Петербург отправился человек, полностью отвечавший чаяниям русской государыни,— ученый серб Федор Янкович, поднаторевший в создании школ в славянских областях Австрийской империи.
К его приезду в столицу Российской империи выписали из Новгорода двадцать лучших семинаристов, которых Янкович четыре месяца переучивал для преподавания по новым правилам. То, что предложил ученый серб, для России действительно стало новшеством. С его подачи учитель начал вести урок, обращая внимание на всех учеников сразу, тогда как прежде учитель занимался только с кем-то одним, остальные же "твердили зады" или глазели в окно. Янкович ввел совместное чтение, когда учитель или один из учеников читает, а остальные следят за текстом по своим книгам. Раньше на весь класс имелось только по одному букварю, часослову и псалтыри, теперь потребовалось издать множество одинаковых книг. Новшеством было и разрешение ученикам задавать вопросы учителю. Ведь в прежней русской школе все необходимое зазубривалось без объяснений. В числе невиданных новаций оказались и большие классные доски, сменившие маленькие грифельные. Янкович написал, а где и просто перевел с немецкого все необходимые учебники для новых учебных заведений — народных училищ.
По замыслу назначенной Екатериной II комиссии, в 26 губернских городах открывались главные народные училища, а в уездных — малые народные училища. В малых ученики обучались три года, а затем лучшие из них на пять лет отправлялись в главные училища. Вершиной этой пирамиды знаний стало Главное Петербургское училище, готовившее учителей, его возглавил сам Янкович.
Наезжавшие в Россию иностранцы восхищенно писали, что в короткий срок удалось создать почти точную копию австрийской системы образования. Учебники и методика обучения ничем не различались. Вполне достаточной оказалась и квалификация учителей. Но того результата, что ждала Екатерина II,— выпуска огромного числа грамотных и подготовленных к гражданской службе людей, увы, не вышло. Причем виновницей тому была сама императрица. Она возложила все тяготы по содержанию училищ на местные власти, и результат не замедлил сказаться.
"Дело народного образования,— сетовал А. Белявский,— создается веками. Несмотря на заботы правительства об училищах, как внутреннее, так и внешнее положение их было еще далеко не удовлетворительно. Не только малые, но и главные училища не были достаточно обеспечены в материальном отношении, так как получали содержание от приказов общественного призрения, от магистратов и ратуш, в которых заседали люди, относившиеся с недоверием, а иногда даже враждебно к делу народного образования. Народ, привыкший к обучению по церковным книгам, также недоверчиво смотрел на новые училища и новые методы; недоверие это усиливалось благодаря внушениям старых грамотеев, толковавших, что в новых школах обучают мирской суете. Положение малых училищ без специально приготовленных учителей, которые рассылались в главные училища, было еще более безотрадно. В малые училища учителями шли окончившие курс в главных училищах, и то не лучшие, так как более даровитых из окончивших курс в главных училищах более привлекала служба по другим ведомствам, чем учебная. К концу царствования Екатерины развитие народного образования несколько приостановилось. Метода Янковича приходила в забвение. Внешнее, материальное положение учителей было незавидно. Жалованья учители получали от 120 до 150 руб. в год; но это жалованье выдавалось приказами общественного призрения весьма неисправно: случалось, что учители по году и по два не получали жалованья. От этого в учители в малые училища часто шли люди, пользовавшиеся плохой репутацией. Раньше выслуги 35 лет учитель не мог выйти в отставку; к нежелающим оставаться учителями прилагались понудительные меры".
Сумбур вместо знания
Федору Янковичу пришлось стать свидетелем медленного угасания своего детища. Он помог преобразовать и улучшить программы практически всех учебных заведений страны — от кадетских корпусов до институтов благородных девиц, но спасти главное дело своей жизни от распада и запустения так и не смог. После воцарения Александра I и образования в 1802 году Министерства народного просвещения его пригласили в комиссию по реформированию народных училищ, где он безропотно выслушивал нелестные отклики о созданной им системе образования. И два года спустя, незадолго до проведения новой реформы образования, видный просветитель подал в отставку и больше к педагогической службе не возвращался.
Собственно, никаких радикальных перемен в структуре образования не случилось. Первым этапом стали годичные церковно-приходские школы, которые полагалось иметь в каждом приходе. Их выпускники могли поступать в двухгодичные уездные училища. Затем наиболее талантливые школяры могли продолжить учебу в гимназии, состоявшей из четырех классов. И только выпускники гимназии могли быть приняты в университет.
Беда заключалась в том, что составители новых программ пытались вместить в семилетнюю программу весь курс наук, которые проходили тогда во французских средних учебных заведениях. Но русские учителя оказались неспособны преподать, а русские ученики — освоить такой огромный объем знаний. Так что результаты обучения были еще хуже, чем в училищах Янковича. Исправить огрехи программы взялся попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Сергей Уваров, будущий президент Академии наук, министр народного просвещения и граф. Он справедливо полагал, что в уездном училище историю и географию можно проходить вкратце, а естествознание можно оставить тем, кто дорастет до гимназии. А вместо наук, отягощающих будущих мелких чиновников, лучше усиленно преподавать им русский язык.
Но вот программу гимназий Уваров скорректировал исключительно с учетом собственных представлений и пристрастий. Он верил, что юношество должно воспитываться на героических примерах древности. И, будучи страстным поклонником древнеримских авторов и латыни, принялся живо насаждать мертвый язык во всех гимназиях. Многие гимназисты той поры вспоминали потом, что латынь превратилась в предмет номер один. Уваров не ограничивался заявлениями. Он выбирал из числа университетских выпускников юношей фанатичного склада и отправлял их в гимназии, дабы насаждать латынь, чтение латинских авторов и перевод, хотя нередко оказывалось, что преподаватель и сам нетверд в древнем языке. Но это ничуть не мешало "латинствующим", как их именовали тогда, с рвением вдалбливать в головы гимназистов латинский словарь и грамматику. Все остальные предметы преподавались вовсе не с таким рвением.
Известный русский историк Михаил Погодин в мемуарах о Московской губернской гимназии, где он учился в 1814-1818 годах, вспоминал:
"Писать о предметах моего гимназического курса я буду по мере их значения в то время и принесенной пользы. Немецкий язык преподавался очень хорошо, по той же методе, как и латинский, тем же учителем г. Лейбрехтом. Времени употреблялось столько же. Немецкий язык мы узнали отлично относительно правил. Жизни, приложения, занимательности недоставало, как и в латинском... Французский язык шел в гимназии очень дурно, и пользы никакой решительно не было никому, не выучивался никто. Некоторые ученики, в том числе и я, брали частные уроки у того же г. Лейбрехта на дому по два часа в день вечером. За латинским и немецким языками по пользе шла у нас математика. Учитель был дельный — Андрей Степанович Терюхин, кандидат университета... В первом классе прямо давалась алгебра, во втором — геометрия, в третьем — тригонометрия, в четвертом — физика. В алгебре всякие задачи мы делали хорошо, в геометрии и тригонометрии доказывали все теоремы порознь отчетливо, но связь их, приложение, значение объяснены не были. Из физики мы узнавали кое-что... Естественная история преподавалась если не удовлетворительно, то по крайней мере порядочно. Учителем был Михаил Игнатьевич Беляков, который после был инспектором казенных заведений. Во втором классе мы занимались минералогией, в третьем — ботаникой, в четвертом — зоологией и технологией. Для каждой науки переписывалось по толстой тетради, листов в 30, которую мы выучивали наизусть, и в классе рассказывали слово в слово. Но главное — учитель показывал нам в классе минералогии все камни, и мы научались различать шпаты, колчеданы, получали понятие о землях, горючих веществах, солях, металлах. Выученный толковито запас пригодился навсегда... С ботаникою было похуже, потому что сам учитель был в ней слабее... География и история преподавались гнуснейшим образом, но мы этого отнюдь не замечали и были исполнены уважения к учителю Алексию Егоровичу Добровольскому, воспитаннику старого педагогического института".
Но особого внимания историка, писателя и журналиста Погодина удостоилась словесность:
"Мне должно описать теперь класс русской словесности. Это был класс до такой степени уродливый, нелепый — учитель был до такой степени лишен всяких не только педагогических способностей, но малейшего смысла, что тяжело и вспомнить о нем. И между тем это был добрейший, ученейший человек, впоследствии даже профессор греческой словесности, трудолюбивый сочинитель лексикона и пр. Семен Мартынович Ивашковский. Послушайте-ка, что он нам преподавал: в первом классе — логику и всеобщую грамматику, во втором классе — психологию и нравственность, в третьем — риторику, этику и эстетику, в четвертом — естественное право и политическую экономию. Жалуются у нас теперь на множество предметов: вот оно, множество-то, а выдерживала все крепкая русская голова как ни в чем не бывало! Как же преподавал свои предметы почтеннейший Семен Мартынович? Он являлся всякий раз в класс и начинал ходить взад и вперед, пыхтя и ворча себе под нос, потом диктовал час и полчаса спрашивал заданный прежде урок".
Все это происходило потому, что при формально существовавшем всеобщем тотальном контроле на деле директор не вмешивался в дела учителя, если не происходило ничего чрезвычайного, да и инспекторы и попечители учебных округов не отягощали себя проверками гимназий и училищ, если все шло заведенным порядком, к примеру, все публичные экзамены проходили без провалов. О том, каким образом это получалось у словесника Ивашковского, Погодин вспоминал:
"Вообразите себе, что на публичном экзамене в присутствие публики он выходил на сцену с толстою тетрадью и спрашивал учеников по очереди: "Что есть эстетика? Как разделяется эстетика?" И визитаторы Мерзляков, Цветаев, Двигубский спокойно слушали вопросы и ответы, и никто не видал здесь ничего странного. Не должно думать, чтоб мы выучивали все восемь толстых тетрадей наизусть. Нет, они были разделены на вопросы и ответы, следовательно, всякий ученик выучивал только тот ответ, который ему достанется, а расчесть это было немудрено, ибо Семен Мартынович начинал всегда с первого ученика и потом, смотря только в свою тетрадь, восклицал: "Следующий, следующий!" Всякий ученик получал по одному вопросу".
Та же картина наблюдалась и во всех других гимназиях страны.
"Большая часть наших наставников,— писал в 1901 году "старый барчук", как он себя называл, Е. Марков,— давно смиренно спустила флаг перед одолевшими их злобами дня и не задавалась никакими дальнейшими целями, кроме получения жалованья к 1-му числу да пенсии к концу 25-летия. Ни директор, ни инспектор никогда не посещали классов с целью проверки учителя... Оттого у нас могли заводиться учителя, обленившиеся до сказочных размеров, не дававшие себе труда не только объяснить что-нибудь классу, но даже справиться, о чем должен идти урок. В голове этих отпетых лентяев стоял учитель географии Руденко. Он считался добряком, потому что никому не ставил плохого балла и ни на кого никогда не жаловался. Вероятно, он никогда не учился географии и попал на должность учителя ее по какой-нибудь насмешке судьбы".
Чаще всего на должности директора, инспектора и учителя попадали по протекции. А в ожидании вакансии директора гимназии, которая неплохо оплачивалась и обеспечивалась хорошей казенной квартирой, у влиятельных лиц выстраивались своеобразные очереди из знакомых им лиц, порой не имевших к педагогике никакого отношения. Ничего не изменилось в этом раскладе и после перемены устава гимназий в 1828 году, произведенной все тем же неутомимым президентом Академии наук Уваровым. Напуганный восстанием декабристов, Николай I хотел искоренить в гимназиях всю революционную крамолу, и Уваров подготовил соответствующую программу. В курс гимназий включили дополнительно древнегреческий язык и Закон Божий, а главной воспитательной мерой стали телесные наказания.
Очень частные гимназии
Введение второго древнего языка вызвало резко негативную реакцию просвещенной части общества, выступавшей против классического образования в пользу образования реалистического. Подружившийся впоследствии с "классиком" Уваровым "реалист" Погодин вспоминал об их беседе в 1841 году:
""Послушайте, граф (он тогда был уже пожалован графом), я принимаю охотно все достоинства древних языков для основания образования, но обратите внимание, прошу вас, только вот на какие цифры: в гимназиях теперь учится у нас по триста учеников, а в университет поступает из них едва до пяти. Спрашивается: как должно быть распоряжено учение — иметь ли в виду этих пятерых или думать преимущественно о 295, которые остаются служить и жить в Васильсурске, Калязине, Балахне или Пронске? Когда потребность в образовании разовьется у нас настолько, что треть пойдет в университет, о, тогда давайте им классическое образование, если угодно, а теперь для этой троицы или пятерки мучить остальных над латинской грамматикой и ее мертвыми формами, губить золотое время, когда душа требует живых впечатлений,— значит не распространять, а стеснять образование, притуплять способности, и я удивляюсь стойкости русского ума, что он с такою методою в губерниях не совсем деревенеет. Дайте естественную историю гимназиям".— Нет, Уваров был непоколебим, и как вообще он был влюблен во все свои мысли, особенно классические, то и здесь оказалось столько же мало надежды на изменение устава, как и в университете, хоть я всякое лето возобновлял свои приступы".
Изменение устава произошло в 1848 году по воле Николая I. Он решил, что мысли о республиканских устоях, проскальзывающие у древних авторов, могут причинить вред устоям самодержавия, и греческий язык был удален из программ, его стали учить факультативно, а из преподавания латыни исключили письменный перевод на русский язык и сократили количество выделяемых на нее часов.
А вот телесные наказания никуда не исчезли. Как вспоминал известный русский публицист В. Дедлов, они носили весьма изощренный характер и зависели от изобретательности каждого учителя. Один из педагогов Дедлова в московской немецкой школе бил учеников табакеркой. А иногда являлся в столовую и в наказание за действительные или мнимые провинности съедал обед ученика. Причем мог единовременно наказать так до десяти человек. А если учесть, что кормили учеников, живших в пансионах при гимназиях, крайне скудно — по куску черного хлеба на завтрак и ужин и плохие щи и каша в обед, то можно представить себе, насколько тяжким было подобное наказание.
Сам Дедлов подвергся в шестом классе гимназии менее болезненному, но бьющему по самолюбию наказанию. Его, шестнадцатилетнего юношу, на год поставили в угол в классе. Терпеть этого он не стал, подал прошение об отчислении из гимназии и пополнил многочисленные ряды тех, кто пытался получить каким-нибудь способом гимназический аттестат и поступить в университет. Экзамены в казенных гимназиях для таких отщепенцев устраивали с максимальными трудностями. А средний бал для приема в университет гимназиста-экстерна должен был превышать 4,5. Малейший недобор означал крушение надежды на университет. Оставалось уповать разве что на частную гимназию.
Директор одной из них предложил Дедлову поступить прямо в выпускной класс, хотя ему полагалось окончить шестой и седьмой классы. Дедлов отказался, тогда директор объяснил ему суть вопроса:
"Директор вздыхает. Начинает говорить практический человек. Он говорит дело. Он объясняет, что экзамен при казенных гимназиях действительно невозможно труден, что цель этих экзаменов, очевидно, не допускать молодежь к высшему образованно, что положение молодежи было бы безвыходным, если бы не благодетельные частные гимназии, где экзаменуют "гуманно". Правда, выпускные свидетельства частных гимназий не дают права на поступление в университет, но открывают доступ во все остальные высшие учебные заведения. Даже есть возможность при некотором терпении попасть и в университет! Для этого вы поступаете в медицинскую академию. Там переходите на второй курс и увольняетесь. У вас в руках свидетельство академии. С ним и, конечно, не показывая вашего гимназического свидетельства, вы являетесь в университет, и вас принимают на второй курс естественного факультета на основании забытого правила, что первые курсы естественного факультета и академий приравнены,— и вы студент. Если естественный факультет вам не нравится, вы, раз вы студент университета, на другой же день вольны перейти на какой вам угодно факультет. Все это было очень резонно. Все эти хитрости, подобные шахматной игре, в обширных размерах употреблялись тогда практическими молодыми людьми".
Но Дедлову, как и многим другим записавшимся в частные гимназии, не везло. Как только какой-нибудь выпускник такого заведения попадался на очередном трюке с поступлением в университет, лавочку закрывали, и она появлялась вновь в другом городе, под другой вывеской, но с точно такой же публикой:
"Большинство учеников,— вспоминал Дедлов,— были в годах, лет далеко за двадцать, с бородами. Вид имели все солидный, вид людей, живущих уже весьма сознательно. Было несколько вольнослушателей высших учебных заведений, которым был нужен гимназический аттестат для зачисления в настоящие студенты. Эти ходили в форменных фуражках своих училищ, угрюмо сидели на уроках, презрительно смотрели на учителей и брезгливо — на учеников. Многие принадлежали к национальностям, отличающимся практическим складом ума, к евреям, полякам, армянам, даже был один японец. Были евреи-радикалы, в смазных сапогах, карбонарских шляпах и пледах, смотревшие на мир с ненавистью и презрением, и евреи-франты с усиками в виде стрелок, кольцами на руках и обольстительно светскими манерами. Поляки, как и везде на чужой стороне, держались своей мнительной кучкой, не были ни карбонарами, ни, по недостатку средств, франтами, шептались между собою по-польски и обдумывали свои польские дела. Армяне соединяли жизнерадостность с практичностью и франтовство с радикальными убеждениями. Русаки придерживались больше тайного кабака сторожа Мишки, чем уроков, но были тоже малыми не промах и отличались физиономиями кто вызывающими, кто чересчур ласковыми, но одинаково смышлеными".
Многим казалось, что это конец русского классического гимназического образования. Но подлинный финал наступил после революции 1905 года. Практически до самого конца существования Российской империи наладить учебный процесс и дисциплину среди гимназистов старших классов уже не удалось. Как вспоминали педагоги, любая низкая оценка, а тем более несколько таковых, вызывали митинг учащихся. А страшно боявшиеся, что все это выйдет наружу, и рисковавшие потому потерять хлебную должность директора и инспекторы гимназий делали все, чтобы, во-первых, старшеклассники на своих митингах не слишком кричали и младшие классы не слышали, что они постановили выбить в квартире ненавистного учителя все окна. А во-вторых, чуть ли не сами исправляли плохие оценки, чтобы угрозы не были приведены в жизнь и о них от полиции не узнало бы высокое начальство.
В исследованиях приводились цифры, демонстрирующие падение уровня знаний выпускников. К примеру, в мужских гимназиях уровень прилично знающих два новых языка — немецкий и французский — едва достигал 10%. В женских цифра была несколько выше.
Собственно, такой финал выглядел вполне естественным. Создателям самой формализованной, а на деле — самой неконтролируемой системы образования ничего другого ожидать и не приходилось.