ЭПИГРАФ С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Г. Р. Державин. "Снигирь" КОНЕЦ ЭПИГРАФА
Чеченская кампания сделала генералов любимейшим предметом толков и даже мифологическими героями. Такое умонастроение делает вполне актуальным аналитический замысел, приписанный Чичиковым помещику Тентетникову — писать историю "вообще о генералах, в общности".
Россия большую часть своей истории не вылезала из войн, что, казалось бы, должно было привести к большому совершенству отечественных полководцев. В реальности получалось не совсем так, о чем свидетельствовали периодически вспыхивавшие в обществе бурные восторги по поводу являвшихся вдруг героических генералов Румянцова, Суворова, Багратиона, "белого генерала" Скобелева, почитавшихся форменными спасителями Отечества. Если явление дельного и отважного генерала почиталось событием едва не сверхъестественным, очевидно, общий уровень связываемых с генералами ожиданий был низок. В эксплицитной форме то выразил Державин: доколе Суворов был жив, держава могла "тысячи воинств, стен и затворов с горстью россиян все побеждать", но со смертью князя Италийского "львиного сердца, крыльев орлиных нет уже с нами! — что воевать?". Прочие генерал-фельдмаршалы и генерал-аншефы в зачет явно не шли.
Традиционная российская ставка на военного гения (т. е. на непосредственное небесное вмешательство) в немалой степени обуславливала закат русской военной славы. С образованием мощных национальных государств стало очевидно, что явление гения есть дело случая; решаемая же на поле брани судьба нации не должна зависеть от счастливой случайности. Европейские стратеги сделали упор на резкое повышение среднестатистического уровня своего генералитета, т. е. на рутинизацию военного искусства, сделавшегося поприщем не демонической гениальности, но размеренной добросовестности. Россию вышеописанный Untergang des Abendlandes до сих пор не слишком затронул, и она пребывает в стадии не окостеневающей цивилизации, но цветущей культуры. Свидетельством тому буйный расцвет генеральской мифологии. Профессионализм мало кого интересует. Носители лампасов оцениваются по-другому: все они гении, хотя и разноприродные. Есть гении зла (Грачев, Коржаков), есть гении добра (Громов, Лебедь, Воробьев).
Особняком стоит генерал Коржаков, которому приданы уже вполне сверхъестественные функции злого гения России и ее фактического правителя. Действительно, послание Коржакова премьеру Черномырдину насчет нефтяных квот живо напоминало не менее известное послание Распутина премьеру Горемыкину: "Дарагой старче Божей выслушай ево (просителя насчет квот. — Ъ) пускай он тваей мудрости паклонитца. Григорий", — и такие аналогии никак не делают государю чести. Но в рамках, казалось бы, убийственной аналогии нужно быть последовательным. Историки, в отличие от петербургских аналитиков 1915 года, приходят к выводу, что степень влияния Распутина на принятие государственных решений обществом была явно преувеличена, а между двумя ситуациями — "фаворит за спиной монарха обделывает свои грязные делишки" и "фаворит вершит судьбы России — при всей их общей прискорбности есть некоторая дистанция. Записывая Коржакова в лидеры "партии войны", мыслители отбрасывают не только свидетельства заслуживающих доверия людей типа Гайдара, указывавших, что перед началом кампании генерал пытался "удержать президента за фалды", но и противоречат распутинской аналогии. Распутин был рьяным противником германской (и вообще всякой) войны, и, живи он сегодня, был бы одним из самых пылких соратников полковника Юшенкова. Война есть источник нестабильности, а фавориту коржаковско-распутинского типа для обделывания своих делишек стабильность трона нужна как воздух. Впрочем, Коржакова вряд ли спасут любые аргументы и факты. Единожды решившись рисовать нынешний расхлябанный режим в красках, чрезмерно черных даже для характеристики царствования Иоанна IV, общественность необходимым образом должна назвать и Малюту Скуратова. Коржаков произведен в Малюты ex officio.
Второй гений зла, генерал Грачев, являет свою инфернальность в тот самый момент, когда в центре столицы устанавливается конная статуя маршала Жукова. Вероятно, лучше было бы чем-то пожертвовать: то ли грачевской инфернальностью, то ли жуковской гениальностью. При известном различии стратегических дарований Жуков и Грачев суть идентичные представители русско-советской военной традиции, для которой характерно абсолютное безразличие к судьбе даже собственных солдат, не говоря уже о мирном населении. Грачев, как и весь нынешний генералитет, был обучен тому, как вести вторую мировую войну в лучших традициях маршала Жукова, т. е. с расчетом на хладнокровно бросаемые в мясорубку неисчислимые людские ресурсы. И в новогоднюю ночь наш гений обыденности добросовестно изобразил взятие Берлина. Последствия стратагемы "Грачев — это Жуков сегодня" совершенно ужасны, но в столице, где памятник мяснику спешно воздвигается на центральной площади, обличение старательного мясникова ученика грешит полной непоследовательностью.
Но непросто и с гениями добра Громовым и Лебедем, исправно разрушившими свой политический имидж. Популярность Громова и Лебедя базировалась на том, что они генералы иной, прогрессивной формации, при случае даже могущие встать у кормила государства. Для поддержания этого имиджа как минимум необходимо оставаться генералом — не в смысле ношения звездных погон, но в смысле приемов поведения. А этого сделано не было. Сидя в суворовских местах, Лебедь освоил суворовские юродства, и до поры до времени удачно подражал суворовским bon mots касательно пудреных дружин Павла Петровича: "Пудра не порох, букли не пушки, сабли не тесаки, а мы не прусские, а русаки". Но, заигравшись, Лебедь не понял, когда анекдот кончился. Настроения после новогоднего штурма отдавали толстовским "пришли известия неслыханные, известия о потере половины армии" и в рамках игры в екатерининского орла нужно уже было, подобно старому князю Болконскому, восклицать: "Мерзавцы! Губить людей! Губить армию!" — после чего немедля проситься в строй, хоть рядовым. Вместо того игривый Лебедь остроумно сообщил на страницах спецвыпуска "Московских новостей", что "в Грозном были разбиты потешные полки". Но потешными полки являются на игрушечном вахт-параде в Гатчине, мертвые же солдаты в грозненской грязи — не потешны. Написав так о мертвых своей армии, Лебедь расписался в том, что эта армия ему безразлична. Когда теперь, с прежним видом Громобоя, Лебедь задает грозные вопросы московским политикам, он просто еще не понимает, что отречение совершилось, а его игры в Суворова кончились. Громов в отличие от Лебедя не Громобой, и его сгубило другое — любовь к богемной тусовке. Грозненская кровь никак не занимает московскую собачью свадьбу, и в череде презентаций симулякр сменяется артефактом. Когда в эти дни штатский шут лезет в телекамеру — Бог ему судья, когда то делает генерал, претендующий на роль не тусовочного, но армейского лидера, его претензии вряд ли уместны.
На место под солнцем претендовали реакционные (Грачев с товарищами) и прогрессивные (Громов с товарищами) генеральские компании, обвинявшие друг друга в том, что те состоят из "паркетных" генералов. Когда дым рассеялся, выяснилось, что обе группировки равнопаркетны и разница лишь в том, что одни пляшут по придворному, а другие по демтусовочному паркету. К харизматическому генералу предъявляются несколько иные требования: "Кто перед ратью будет, пылая, ездить на кляче, есть сухари, в стуже и зное меч закаляя, спать на соломе, бдеть до зари?" — и соперничающие в российском патриотизме блистательные паркетные группировки оказались равно ничтожны перед явлением провинциального строевого генерала-еврея Льва Рохлина.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ