Под маркой "Obscuri Viri" и издательства "Три кита" вышла книга "Роман" столь ценимого на Западе и до сих пор недостаточно известного на родине Владимира Сорокина. "Роман", написанный в 1985-1989 годах, — пока что последнее произведение писателя. Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
Читатель, незнакомый с прозой Сорокина, может долго принимать "Роман" за произведение хоть и посредственной, да классической русской литературы (наподобие писаний Боборыкина) и, удостоверившись, что все там "как надо", не дочитать его до конца. Большинство бросает на середине даже "Обломова" и "Что делать?", — рискну предположить, что и "Евгения Онегина". Другому читателю, по прозе Сорокина уже знакомому с тем, как обычно строятся его произведения, ясно, что главное будет как раз в конце. Поэтому он терпеливо, хоть и не слишком внимательно, следит за перипетиями судьбы Романа Воспенникова, — за тем, как сходит он с поезда, привезшего его к дому тетушки; как встречает свою первую возлюбленную, красавицу Зою в черной амазонке, ныне обрученную с другим; как грунтует картонки для этюдов, занимаясь своим "художеством"; как, вне себя от ярости за убитого лосенка, закалывает в лесу волка; как встречает настоящую любовь в лице чистой и прекрасной дочери лесника Татьяны; как, повинуясь порыву, играет с ее отчимом в "русскую рулетку"; как ест соленые рыжики, общается с народом, спит на кружевных наволочках, спорит с местным циником-фельдшером, выносит из огня икону, рассуждает и мучается, одним словом, делает все то, что обязан делать герой русской прозы. Читатель понимающе ждет, пока "начнется" (как это обычно происходит в современном массовом кино, структуру которого истинный авангардист Сорокин умело использует). И вот, наконец, финал — свадьба героев. Когда один из персонажей хватается за ружье, чтобы унять дерущихся мужиков, думаешь: вот оно. Но это ружье стреляет еще по чеховской логике — мимо. Роль уничтожителя всех и вся, включая логику повествования и сам жанр романа, отведена заглавному герою, который на последних страницах последовательно зарубит, расчленит и освежует всех персонажей, включая малозначительных, при этом совершит разнообразные физиологические действия, а затем умрет сам.
Идиллия, таким образом, трансформируется в кошмар, только за "сном Татьяны" тут не следует пробуждение. "Роман" погружает читателя не просто в подсознание самого Романа, но в "подсознание" русского романа вообще, в котором нередки, как известно, сцены бесшабашных плясок, прогулок по карнизам, кидания денег в огонь и вообще страстей, которые грозятся выйти куда-то за пределы возможного, да не выходят. Сорокин хладнокровно показывает, что произойдет в этот момент — не столько на сюжетном уровне, сколько на языковом. Финал "Романа" искажает не логику повествования, а саму речь. Она рушится, распадается на короткие фразы (в тот самый момент, когда Роман вырезает из тела Татьяны вполне хармсовские "конусы и шары") — и заканчивается длинной агонией повествования. "Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер" — такова последняя строка. "Срыв" текста подготовлен постепенно нарастающей бессмыслицей речи героев, в которой к концу книги все больше идиотских поговорок и заклинаний ("я люблю тебя" — "я жива тобой", повторенные раз сто). Поначалу безобидная и даже приятная банальность речи превращается в нечто угрожающее — язык персонажей все более очевидно мертв. Абсурд развивается незаметно, как болезнь, и вот наступает окончательная "порча текста", его гибель.
Однако ошибкой было бы думать, что Сорокин просто констатирует смерть традиционного романа и злорадно пляшет на его костях. Степень его иронии вообще преувеличена — он скорее учительски серьезен. Даже рассказы Сорокина монументальны, эпичны и всегда повествуют о Главном. Не случайно тот список всего "нормального", что составляет одну из частей романа "Норма", начинается "родами" и кончается "смертью". Сорокин и есть тот самый многим желанный писатель, который продолжает "толстовскую" традицию нашей литературы — в той форме, в которой она ныне возможна, и в которой без привычки ее не сразу узнать. Конечно, это Толстой советской школьной программы, Толстой сквозь призму Кочетова, Коптяевой и Бабаевского. Сорокину дорог соцреализм, и он всегда был внимателен к соц-арту, но его собственные писательские задачи лежат несколько в другой плоскости.
В финале "Романа" Сорокин не убивает роман, но возрождает его к "жизни после смерти". Авангардистский язык нового романа насквозь искусствен, как тело Терминатора, ему не страшно быть убитым, ведь он уже мертв и не имеет отношения к реальности. С Сорокиным русская литература вновь, впервые со времен обериутов, пытается разделить эстетику и этику. Можно сказать и иначе — искусство и "реальность". Это не победа первого над последней (победа эта маловероятна, хоть на нее и уповали некоторые авторы "серебряного века"), но будничный развод, и, следовательно, освобождение обоих. А поскольку для русской традиции этот разрыв очень болезнен, он и происходит у Сорокина столь кроваво.
Слово "Роман" не случайно есть анаграмма предыдущей книги Сорокина, "Нормы". Персонажи "Нормы" поглощают пакетики с обязательным для всех сушеным калом, и это (в отличие от "продукта вторичного" у Войновича) есть кал самого языка, если в этом языке главным эпитетом стало слово "нормальный", и если грех этого языка должны разделить абсолютно все. Сорокин жует свою "норму" — давно протухший язык русско-советского романа, понимая, что немыслимой гордыней было бы надеяться на что-то иное и более естественное.
Катастрофа языка — предмет внимания не только Сорокина, но целой группы важных в новой русской культуре авторов, среди которых художники (Илья Кабаков, Андрей Монастырский) и литераторы (Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн). В их лице мы имеем дело не с так называемым постмодернизмом (термин, который понимают нередко столь примитивно, что смысл его окончательно померк), а с одним из вариантов современной мысли, которая возникла как реакция не столько на модернизм, сколько на структурализм. "Роман" Сорокина полемичен не столько по отношению к русской классике, сколько по отношению к статьям об этой классике, структуралистским текстам тартуско-московской школы — с их логичностью, "замыканием в текст" (по словам Бахтина), с их готовностью откомментировать и понять все.
Постструктурализм бросил надежды на понимание. Он доверяет лишь тому, что за рамками структуры и не укладывается в нее, лишь ее изнанке, разрывам и оплошностям — безумию, желанию, подсознанию, телесности. Именно поэтому современная западная культура (в которой постструктурализм в философии, литературоведении, критике и даже массовой культуре стал сегодня абсолютно господствующим течением) столь ценит Сорокина. У нас он все еще сохраняет статус сомнительного авангардиста, хотя на самом деле является писателем весьма респектабельным, во всех отношениях классиком, которого уже сейчас можно было бы издать в серии "Школьная библиотека".