Задачу Микеланджело можно сформулировать просто. Ему пришлось соединить Ветхий Завет и античную мифологию. Он укоренил христианство в античности и принудил античность произвести на свет христианство. Он написал свою версию истории, и эта история оказалась подлинной.
В Риме просторные языческие храмы попирают душные христианские катакомбы, незыблемые арки цезарей, термы и колизеи, дворцы плоти и имперской силы делают еще меньше и уязвимее мученика за веру. В таком городе, в таком окружении Собор Святого Петра должен был не уступить Пантеону — ни куполом, ни масштабом, ни твердостью воли. Величие языческого Рима требовало равновеликого ответа. И герои росписи капеллы собора не уступают колоссам имперской истории.
Микеланджело "титанизировал" Ветхий Завет. Он увидел немощных мучеников колоссами. Он прочел Ветхий Завет, как читают "Илиаду", и показал, что путь духа не менее геройская стезя, чем дорога триумфатора. Он сделал святых античными атлетами и одухотворил мышцы. Он был хороший анатом, но в мире не найдется фигуры, где были бы развиты буквально все мышцы до мельчайшей; вопреки натуре он заставил проявиться каждый мускул, каждое сухожилие. Мощь распирает фигуры библейских старцев, сила заставляет бугриться их спины — это духовная мощь и нравственная сила.
Он создал ту породу людей, написал историю того человеческого рода, который соединил в себе античного героя и ветхозаветного праведника. Это — христианин Возрождения.
Именно поэтому в росписи Сикстинской капеллы пророки Ветхого Завета соседствуют с сивиллами античного мира. Именно поэтому Христос грозен, как Юпитер, поэтому в верхних люнетах Страшного суда ангелы несут не только крест, но и колонну, поэтому его Моисей одновременно и Зевс.
Статуя Моисея в каком-то смысле является символом Возрождения. Возрождение в трактовке Микеланджело — время самоосознания Европы как исторического Запада.
Краткая история христианства в сравнении с вечным Востоком нуждалась в укреплении и укоренении. Присвоение христианской историей истории античности явилось достижением Ренессанса. Не просто понимание языческой истории как своих корней, но одухотворение ее, слияние ее с Ветхим Заветом, произведение христианского мира из синтеза Ветхого Завета и Римского язычества — в этом пафос Ренессанса и задача Микеланджело.
Сознание цели и ясность пути читаются в глазах Моисея, отца народов, пастыря, одновременно напоминающего языческого бога, громовержца, и в соединении этих двух начал предвосхищающего образ Саваофа из росписи Капеллы.
Продолжая эту мысль, надо вспомнить "Рабов" Микеланджело, статуи которых должны были окружать папскую гробницу. Это и продолжение античности, и буквальное освобождение от нее. Эти фигуры вырываются из каменной глыбы так же, как христианство выходит из античного кокона. Недаром Апостол Матфей стоит в одном ряду с Рабами — в каменном плену. Как и они, он усилием выходит к зрителю.
История рода Гигантов, которую написал Микеланджело, стала историей Запада. Его исполинские фигуры помогают понять великанов Рабле, а его трактовка язычества проясняет замысел "Вавилонской башни" Брейгеля, так похожей на Колизей и дворец Августа.
Предметом специального анализа могли бы стать цитаты из рельефов Гиберти на дверях флорентийского баптисферия, которые Микеланджело преобразовал в потолке Сикстинской капеллы, или его ранний Христос, пластикой напоминающий Вакха.
Не менее интересны цитаты из Микеланджело в произведениях Нового времени. Голова мужчины из "Семьи на баррикадах" Домье есть буквальная реплика на голову пророка Иоиля, а "Плот Медузы" Жерико — рифма к ладье Харона из Страшного суда.
Упругий клубящийся рисунок Микеланджело предвосхитил ту трактовку античной пластики, которую Новое время сформировало устами Делакруа: "от центра овалами". Поколения художников учились античности на Микеланджело (так же, впрочем, как поколения историков видели античность глазами Возрождения). Делакруа и Домье эстетизировали его манеру рисунка, придав самоценность именно поиску, клубку линий, тогда как Микеланджело ценил точность и ясность. Замысел его был настолько явен и определенен, что не нуждался ни в многозначительности, ни в туманном выражении.
От Рубенса до Родена, от Сикейроса до Неизвестного художники примеряли микеланджеловские одежды. Укрупненные объемы, напыщенность и размах как-то соединились в сознании с масштабом замысла. Однако ни личная пассионарность, ни патетика не заменяют мировоззрения и чувства истории. В отсутствии же таковых титаны становятся культуристами.
На примере Микеланджело отчетливо видно, что художник такой же необходимый участник истории, как полководец или философ. Столь же ясно, что история не прощает ни дезертирства, ни ложной значительности. Процесс это нешуточный, и участие в нем — дело серьезное.